Сборник статей, воспоминаний, писем

   Из своих современников Качалов тяготел больше всего к Чехову и Горькому, Блоку и Маяковскому. К Чехову относился с большим восхищением художника, но без той "потрясенности", которая сопровождала его любовь к Пушкину и Толстому. В. И. очень ценил горьковское отношение к жизни, его язык, его юмор. И теперь он любил отыскивать малоизвестные рассказы, перечитывать иногда просто отдельные страницы. С улыбкой возвращался он несколько раз к рассказу Горького "Могильщик", миниатюре об одноглазом, лохматом кладбищенском стороже Бодрягине, который любил "утешать самых безутешных". Был он страстным любителем музыки: "Услышу музыку и -- словно на дно речное мырну!" Горький подарил ему гармонику, Бодрягин задохнулся от возбуждения и сказал: "Умрете вы, Лексей Максимыч, ну, уж я за вами поухаживаю!" Эта реплика очень веселила Василия Ивановича: он так необыкновенно ценил, так всегда был благодарен за удачное, живое, сочное слово. Занимал его горьковский очерк "Н. А. Бугров". Реплики самого Горького Качалов читал нижегородским баском -- любовно и улыбчиво.

   Если Чехов ему был весь по душе, весь приятен, то у Бунина он любовался только зоркостью глаза, мастерской лепкой фигур старой русской деревни и провинции, умением творчески видеть и слышать. Но для Качалова, всегда и во всем искавшего гармонию и смысл, были никак не приемлемы ни политические позиции Бунина, ни мрак, безнадежность и обреченность всего его мировоззрения.

   В последние годы во время длительных периодов заболеваний В. И. брал иногда из библиотеки санатория томики бунинских рассказов 900-х годов и искал в них какие-то крупицы "жемчугов". Он отыскивал и впитывал свое, близкое ему, оптимисту: зарисовки отдельных сцен, силуэты, даже отдельные сочные фразы -- и заливал все это своим солнечным светом, накладывая _с_в_о_и_ краски, находя _с_в_о_и_ интонации, любуясь здоровым зерном отдельных персонажей. Так, восхищаясь талантливостью русского мужика Захара Воробьева (героя одноименного рассказа Бунина), он как бы вынимал его из рассказа, по-своему распределял свет и тени, находил то, что ему было ценно: размах, мужество, широту. Старуху-нищую пронес Захар однажды пять верст. "Да об этом даже и толковать смешно: он бы мог десяток таких старух донести куда угодно!.. Ешь солому, а хворсу не теряй!.. Ах, хорошо! Хорошо жить, но только непременно надо сделать что-нибудь удивительное!" Нравился Василию Ивановичу юмор рассказа "Будни". Омешила его фигура "бывшего человека", этакого напористого Епиходова, лишенного всякой лирики, Епиходова-навыворот, болтуна и враля, который способен был с кем угодно рассуждать и о театре, и о "главном запевале", и о хозяйстве, и о женщинах. Если попадалось Качалову в 

бунинском рассказе отвратительное человеческое уродство вроде Горизонтова ("Чаша жизни"), который свой собственный скелет в Московский университет ехал продавать, то в исполнении Василия Ивановича образ получался по-щедрински страшным.

   В самом начале болезни он читал "Воспоминания" В. В. Вересаева. Прочел целиком, "с интересом, а местами и с большим удовольствием. И гимназия, и романы, и студенческие годы, и первые шаги писательские, и позднейшие годы -- Л. Андреев, Лев Толстой, Короленко, "Русское богатство", Михайловский -- все, почти все интересно",-- писал он.

   В трудные дни, когда ему вводили в бронхи пеницилин, он терпеливо читал огромную "Угрюм-реку". Вообще Шишкова за "Емельяна Пугачева" он очень ценил. И здесь ему кое-что нравилось, но, дочитав до конца, он вдруг обиделся: "В общем здесь, по-моему, Шишков -- не первый класс. Много мест почти неприличных -- по отсутствию умения и вкуса".

   В Кремлевской больнице В. И. очень пленила вышедшая в Детгизе "Мещорская сторона" К. Паустовского. Года за три до этого он с большим удовольствием прочел его автобиографическую повесть "Далекие годы". Природа всегда занимала особое место в душе Качалова. Проникновенно и просто нарисованный художником мещорский край взволновал его. "Прелестно!" -- сказал В. И. об этой книжке. Нравились ему образы людей из народа, стариков. С улыбкой изображал он косматого деда, который жаловался, что из-за "торчака" (скелет ископаемого ирландского оленя), найденного в болоте, "старикам теперь кости ломают" (гоняют в город, в музей). С юмором перечитывал В. И. странички о Степане (по прозвищу "Борода на жердях"): "Жить бы нам и жить, Егорыч! Родились мы чуть рановато. Не угадали". Нравились ему сочные места в рассказе Н. Атарова "Начальник малых рек". Торопливо передавая посетителям суть рассказа, он стремился скорее дойти до заинтересовавшей его сцены с "латинистом", бакенщиком Васнецовым. Сидя на больничной кровати, он читал отрывок и даже, как полагалось по тексту, увлеченно пропел первую строфу "Гаудеамуса",-- пропел так громко, что было слышно в коридоре. Это было как раз в те дни, когда консилиум виднейших профессоров окончательно устанавливал диагноз его болезни. В "Барвихе" он с таким же самозабвением прочел рассказ Горького директору санатория и лечащему врачу.