Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском

В другой раз он отправился к нему в приступе отчаяния, просто чтобы занять денег. Застал дома одну Фанни, смутился и сбежал, не переступая порога.

И все же желанная и пугающая встреча состоялась в ноябрьский вечер, когда Степняк возвращался из деков, под мостом Ватерлоо.

Они столкнулись лицом к лицу. Степняк узнал его не сразу — всклокоченная борода, рваная одежда, лоснящееся от грязи лицо и только прежние широко расставленные, наивные вопрошающие глаза и выпяченная с неуместной надменностью богатырская грудь.

— Что с вами?— вырвалось у Степняка.

— Жрать, — ответил он и опустил глаза.

Негодование, недоумение, отвращение — все это давно остыло, перегорело. Сейчас Степняк видел человека глубоко несчастного, опустившегося на самое дно, голодного. Он не мог ему не помочь. Проще всего было бы сунуть деньги. Но денег было так мало, что это выглядело бы как нищенское подаяние, а накормить в каком-нибудь злачном месте он, пожалуй, мог.

По счастью вблизи на набережной виднелась вывеска какой-то харчевни, из открытых дверей доносились протяжные звуки губной гармоники и пиликанье скрипки.

— Пошли,— сказал Степняк, указывая подбородком на открытую дверь.

И они молча поднялись по ступеням набережной.

Ели тоже молча. Вернее, ел один Гуденко, постепенно багровел и вытирал губы тыльной стороной ладони, Степняк очень медленно потягивал эль из глиняной кружки. Наконец он не выдержал и спросил:

— Зачем вы так долго и упорно рисковали?

Гуденко поперхнулся, весь съежился, но, оправившись, спросил не без гонора:

— Что вы называете риском, позвольте спросить? Чем я, по-вашему, рисковал?

— Деньгами. Ведь на деньги, что вы вложили в Вольный фонд, можно было бы прожить целый год и заняться в конце концов каким-нибудь делом. А вместо того...

— Откуда вы знаете, вместо чего?

Он навалился локтями на стол и пытался сверлить Степняка наивными, уже помутневшими от эля глазками. Но тот отмахнулся.

— Ну зачем теперь юлить и запираться? Наши отношения кончены и никогда не возобновятся. И если я сейчас оказался рядом с вами, то только из...— он запнулся. Хотел сказать из сострадания, но удержался,— из пустого любопытства. Хотя и так все довольно ясно. Вы тратили остатки своего состояния, чтобы потом немедленно феерически разбогатеть, выпуская фальшивую монету. Но это же совершенно детская авантюра. Поспешная, нелепая! Вы потратили массу времени, чтобы втереться к нам в доверие, начали с Америки. А потом, не спросясь броду, кинулись в воду. Согласитесь, это глупо и бессовестно. И потом...

Девица в черном платье, подпоясанном широким кожаным кушаком, в черной накидке и плюшевой шляпке, похожей на котелок, подошла к ним в сопровождении дюжего молодого человека с Библией в руках.

— Даже самые последние,— сказала она тонким голосом,— погрязшие во зле грешники, обращаясь к всевышнему...

— Обратитесь к чертовой бабушке! — свирепо вскинулся Гуденко.— Брысь!

По-видимому, девица поняла незнакомое восклицание и испуганно метнулась к соседнему столику, а дюжий молодой человек неразборчиво пробормотал что-то о нераскаявшихся грешниках и тоже последовал за ней. Не слушая его, Гуденко продолжал:

— Вы, кажется, сказали «бессовестно»? Я не ослышался?

— Ничуть. Не могу себе представить, что вы не пени-маете, чем угрожало ваше предприятие всем нам. Каторгой, виселицей в России, позором для всего революционного движения, полной компрометацией всех наших английских друзей. Вы могли рисковать собственной судьбой, но какое право у вас губить десятки невинных? Вот что я называю бессовестностью!

Гуденко сидел, откинувшись на спинку стула, по-наполеоновски скрестив руки на груди, и с зловещей улыбкой смотрел на Степняка. Кто-то сильно хлопнул входной дверью, и газовый рожок на тонком шнуре закачался, то освещая его лицо мертвенным зеленым светом, то превращая его в зверскую черную маску.

— А вам не приходилось губить невинных?— спросил он, не переставая улыбаться.

— Вольно или невольно я, должно быть, в жизни делал много плохого, но в этом неповинен.

— А кошечка?— теперь уже со своей обычной ангельски невинной улыбкой спросил Гуденко.

— Какая еще кошечка? Вы в уме?

— Я-то в уме. А как сходила с ума Александра Николаевна Малиновская, рисовальщица, паспортистка, вы осведомлены? Могу пролить свет. Не сразу это с ней приключилось, не сразу. Она в предварилке просидела почти два года. Натурально, допросы — что известно по делу об убийстве Мезенцева. Кто да что, откуда лошадь, чей кинжал? Стойкая барышня. Не отвечала. А и отвечала, так путала. А нервы за такой срок сдали. Сначала ей из угла камеры стали приходить друзья. Может, и ваш облик являлся, хотя вы в то время в Швейцарии благоденствовали. Галлюцинации. Для них пространства не существует. А потом покинули ее друзья и из того угла повадились враги — жандармы там, следователи, может, и сам Плеве, и прочая нечисть. Тоже плод расстроенного воображения. Но она уже этого не понимала и хотела на себя руки наложить. Но не удавалось. И тогда барышня придумала защиту. Нарисовала страшную кошку с оскаленным ртом, ощетинившуюся, с выпущенными когтями.