Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском

— А кто такой арапник? Разве в России есть негры? Разве они могут повелевать мужиками?— И, не замечая, что все рассмеялись, продолжала: — Хотя у Пушкина арап Петра Великого был знатный джентльмен... Но ведь это же давно, и таких не могло быть много.

Присутствие Лили примиряло Гуденку с тем, что приходится снова, как настаивает Рачковский, вести нудную слежку. Кажется, сегодня можно выудить нечто полезное.

Приехали из России новые люди — Минский, литератор с весьма подмоченной репутацией, издавна истекающий гражданской скорбью. Зинаида Венгерова тоже дама из питерских либеральных кругов. Но о чем толкуют? О застое общественной жизни. Да еще стихи читают. Ну, пусть о мужиках. Велик ли криминал? Некрасов тоже над мужиками рыдал. И ничего. Печатали. А впрочем, черт с ними, со всеми наблюдениями и донесениями. Лили — душенька!

— Россия не та, какую мы знали двадцать лет назад,— говорил Минский.— Могли ли мы думать, что героическая борьба народовольцев кончится пирровой победой?

— Девятнадцатый век — век пессимизма,— задумчиво произнесла Лили.

«И про это знает...» — чуть ли не вслух прошептал Гуденко.

Минский недовольно посмотрел на англичанку и продолжал:

— Вместе с царем-освободителем были убиты все надежды на благодетельные перемены. Восьмидесятые — сплошной мартиролог народовольческой партии. А что делают на похоронах? Опускают руки и проливают слезь!. Вот так мы и пришли в девяностые.

— Да бросьте вы о похоронах!— поморщился Степняк.— Революция — феникс. Доказано всей историей человечества. Возрождается из пепла. Я бы сказал, преимущественно из пепла. А куда же вы дели молодежь? Живет же она, действует?

— Вы думаете, действует? Мертворожденные, бесплодные дела. Студенческие манифестации, демонстрации на похоронах...

— А кто умер-то?— грубовато спросил Гуденко.— Кажется, и на погост отвозить уже некого. Всех схоронили.

Ему начинал нравиться оборот разговора. Затевается спор, наговорят лишнего.

— Не скажите,— печально и иронически улыбаясь, откликнулась Венгерова.— Кто-кто, а покойники всегда найдутся. Последний инцидент произошел на похоронах Плещеева...

— Студенты хотели напомнить властям о своем существовании?— спросил Степняк.

— И о том, что память о покойном петрашевце не умерла,— добавил Минский.

— Так вот я говорю,— продолжала Венгерова, немного обиженная, что ее перебили,— в начале октября гроб с телом Плещеева прибыл на Николаевский вокзал. Прямо из вагона его приняли на руки студенты. Похоронная процессия должна была двинуться по маршруту, заранее составленному полицией. Но не тут-то было! Студенты во что бы то ни стало захотели провезти покойника мимо университета и свернули в Уланский переулок. Что тут началось!

— Битва русских с кабардинцами,— пояснил Минский.

Поэт явно был не склонен слушать кого-нибудь, кроме самого себя. В манерах его было что-то доктринерское, совсем не поэтическое — иногда он поднимал указательный палец, призывая к вниманию.

Венгерова метнула на мужа сердитый взгляд и пустилась в подробности:

— Конные жандармы преградили процессии путь. Какому-то городовому раскровянили нос, какой-то студент угодил под лошадь. Гроб стащили с катафалка. Студенты и жандармы вырывали его друг у друга и чуть не вывалили покойника в грязь. Дочь Плещеева билась в истерике...

— И, вняв ее слезам, студенты повернули на Садовую и доставили покойника без происшествий на Новодевичье,— быстро закончил Минский.— Но интересно, что, Москва и Петербург месяца два говорили только об этом событии.

— Вся общественная жизнь страны протекает на похоронах,— заметила Фанни.

— Безвременье,— поддержал Минский.— Все измельчало.

— Естественно,— отозвался Степняк,— Это же пена на гребне волны. Она заметнее. Но волны поднимаются из глубины, и есть подводные течения, которые...— он оборвал и, смеясь, закончил: — Сегодня я выражаюсь что-то очень пышно, метафорически. Вот что значит оказаться в обществе поэта.

— О подводных течениях я не осведомлена,— несколько обиженно сказала Венгерова,— но Николай Максимович прав. Очень много шума поднимается из-за совершенных пустяков. Взять хоть «Шелапутинское дело». В Шелапутинском театре итальянцы давали «Паяцев». Трое студентов с галерки освистали безголосого Канио. С ними сцепились подсаженные на галерку клакеры, на шум прибежали служители и городовые, студентов выволокли на улицу и избили. Дело кончилось в суде. И, как и следовало ожидать, студентов приговорили к штрафу, а городовые остались безнаказанными.

— Вот и сравните,— сказал Минский,— история эта называется «Шелапутинское дело», и о ней толкует и перетолковывает весь Петербург. Но мы-то с вами помним «чигиринское дело»! Какая разница в масштабах! Какая деградация общественной жизни!

— Ах, Николай Максимович, Николай Максимович,— покачал головой Степняк,— нам еще рано записываться в старики, сокрушаться о том, что было в наше время. Скажите лучше, какая литература, серьезная литература, ходит нынче по рукам?