Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском

Незаконнорожденный сын обедневшего оренбургского помещика, угрюмого анахорета, и его рано умершей ключницы, он провел детские годы в бывшей девичьей, деля ее с французом-приживальцем. Все заботы о воспитании и образовании мальчика были передоверены этому опустившемуся равнодушному старику, постоянно пребывавшему под хмельком. Он не стеснялся называть ребенка бастардом, а по его примеру слуги попросту обзывали ублюдком. Ребенок рос одиноким, таким же, как и отец, угрюмым и молчаливым, не зная ни товарищей, ни материнской заботы. Самое большое удовольствие, доступное ему,— библиотека отца, где собраны были многие французские вольнодумцы, от Вольтера до Фурье. Это были его единственные собеседники, единственное общество, в котором он не чувствовал себя презираемым и обездоленным. Он не любил резвиться в старом парке, играть с деревенскими ребятишками, слушать по вечерам в кухне рассказы старого кучера и сплетни, приносимые из деревни кухаркой и горничной. Ничто его не сближало с родной природой, ни с народом. Гуденко ошибался. Он вырос не честолюбцем, а космополитом. Ему мечталось освобождать народы всего мира, любой страны и любого континента. И позже, в университете, он был далек от мыслей и стремлений народников и народовольцев. Страдания русского крестьянства чувствовал не более, чем страдания индейцев или кафров. Как все космополиты, он был рабом мышления абстрактного. Свобода представлялась ему в смутном образе женщины в развевающихся одеждах, с красным знаменем в руках, с босыми ногами, покоящимися на пышном облаке, как у бога Саваофа в сельской церкви. Раскабаление и процветание русских мужиков,, наделенных землей, освобожденных от помещичьего гнета, никогда не волновали его воображения. Ни тогда, когда вместе с другими студентами вышел на Казанскую площадь и был потом изгнан из университета, ни когда сотворил себе кумира из Джузеппе Гарибальди, считая, что все славные его итальянские походы и борьба за освобождение Италии — печальная игра обстоятельств, а по сути он борец за освобождение всего человечества.

Никогда и никем не поощряемый, он не находил для себя места в этой грядущей глобальной борьбе, потому что не мог быть в ней ведущим, а только ведомым. Ведущего после смерти Гарибальди он не видел во всем мире. И только иногда в пьяных миражах представлял себя вождем разноплеменной армии повстанцев, необозримых полчищ гордых нищих, заполонивших и прерии, и канадские леса, моря и океаны, Альпы и Нидерланды. Опохмелившись, возвращаясь в серые лондонские будни, корил себя: все это гимназические бредни, картинки из майн-ридовских книжек. Он одинок, как Люцифер. Кто пойдет за ним и почему?

Он был так одинок и бесприютен, что даже внимание, проявленное на этот раз Гуденкой, согревало его.

Остаток дня собутыльники провели, переходя из одного питейного заведения в другое, отдыхая в скверах и парках, благо осенний день был на редкость хорош. Курочкин вел себя витиевато, как определил Гуденко. То он полностью отказывался от задуманного предприятия, то беспокоился, где достать бумагу с водяными знаками, то вопил, что ему не нужна слава, а лишь мировая справедливость, и снова сетовал, что у него нет русской «катенки» — сотенной бумажки, с которой можно было бы срисовать портрет Екатерины Второй.

Гуденко считал, что половина дела сделана. Качество ассигнаций не имело никакого значения. Лишь бы заварить кашу...

Поздний гость

Не так-то просто застать Рачковского. Гуденко метался. Расставшись с наборщиком, он тотчас же помчался к шефу, чтобы сообщить о своем блестящем плане и потребовать помощи, но в отеле сообщили, что постоялец уехал в Брайтон. Уж, конечно, не с деловыми целями. Что могут делать в приморском фешенебельном курорте русские эмигранты-голодранцы? Зачем его туда понесло? Стоило выехать из Парижа, чтобы сидеть в коляске на взморье и любоваться закатом, как это делают флегматичные англичане? А между тем без помощи Рачковско-го нельзя добыть реквизит. Мысленно Гуденко только так и называл оборудование, необходимое для задуманной им инсценировки.

Приходилось ждать. Убивать вечера в обществе дьякона посольской церкви и шифровальщика. Попадая в дом, где у буфета развешаны вышитые петухами полотенца, на чайном столике — сверкающий медью самовар, на стенах — дагерротипы папаши и мамаши, он чувствовал себя в глухой российской провинции, в которой радуются копеечному выигрышу в винт и избывают тоску беспробудным пьянством. И это теперь, когда впереди снова замаячила блестящая карьера. Если Скотланд-Ярд накроет эмигрантскую шатию — повышение обеспечено.

Мучительное ожидание длилось дней пять, и наконец ликующий Гуденко смог доложить о своем плане в самых радужных тонах. С нескрываемым самодовольством он напирал на то, что счастливая идея до сих пор никому не приходила в голову. Что он первыйв каком-то божественном озарении понял, что это безотказная ловушка. К тому же антиконституционная. С особенным удовольствием он произносил это слово по слогам.