Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском

— Помилуйте, какое же государство позволит печатать на своей территории фальшивые ассигнации, хотя бы и чужой державы?

Резонные эти рассуждения как-то не вязались с его наивными вопрошающими глазами. Рачковский было усомнился в реальности задуманной операции, но деловитость, с какой Гуденко потребовал от него во что бы то ни стало добыть бумагу с водяными знаками и некоторые инструменты для гравировки, успокоила. Хотя говорил он брюзгливо:

— Водяные знаки — это не шутка. Придется обращаться в Монетный двор. И не по нашим каналам. Что еще скажет министерство финансов. Заподозрит злоупотребления... Нет, тут нельзя идти путем официальным.

Но по тому, как удовлетворенно он разглаживал свои пронзительно острые прусские усы, как хищно вздрагивал кадык на его жилистой шее, Гуденко догадывался, что он увлечен новым планом, и попытался отмести все сомнения.

— Какие там злоупотребления? Мы же ассигнации в ход не пустим. Два-три полисмена из Скотланд-Ярда прибудут в типографию — застигнуты на месте преступления — и пожалуйте бриться!

Петр Иванович поморщился. Вульгарный жаргон, прорывающийся иногда у Гуденки, не то чтобы шокировал его, но свидетельствовал о недостатке субординации. Он поскучнел и сухо сказал:

— Хлопоты о бумаге я беру на себя. А вы действуйте. И не забывайте о непрерывном наблюдении. Это ваша прямая обязанность.

Поднимаясь в гостиную Степняков, на лестнице он услышал незнакомый голос. Остановился у порога. Когда еще услышишь в Лондоне плавный русский стих!

Я вижу вновь тебя, таинственный народ, О ком так горячо в столице мы шумели.Как прежде, жизнь твоя — увы — полна невзгод,И нищеты ярмо без ропота и целиТы все еще влачишь, насмешлив и угрюм.Та ж вера детская и тот же древний ум:

Жизнь не манит тебя, и гроб тебе не страшенПод сению креста, вблизи родимых пашен...

Все еще таясь за полуоткрытой дверью, он увидел читавшего — лысеющего брюнета средних лет. Худенькая черноволосая дама в пенсне, по-видимому жена, незаметно поглядывала кругом, проверяя, какое впечатление производят стихи. Степняк сидел, низко наклонив голову, даже глаз не было видно из-под нависшего могучего лба. Фанни смотрела куда-то вдаль за окно, с непроницаемым видом подперев подбородок кулаками. И только Лили Буль, опершись на каминную доску, стояла вытянувшись как струнка. Волховского в комнате не было.

Звучный голос заполнял маленькую гостиную. Русская речь радовала. На минуту Гуденко отвлекся от необходимости наблюдать и запоминать. Сами слова — кресты, пашни — вызывали в памяти забытое, похороненное. Ветхая церквушка на краю погоста, закат, розовеющее небо, редкие скирды на бескрайнем поле. Ведь было же это, было — и полная беззаботность, и никому ничего не должен... Он открыл глаза, когда особенно громко прозвучала последняя строфа:

Тебя порой от сна будили, в руки мечВлагали и вели, куда?— ты сам не ведал.

Покорно ты вставал... Среди кровавых сечНе раз смущенный враг всю мощь твою изведал.Как лев бесстрашный, ты добычу добывал, Как заяц робкий, ты при дележе молчал... О, кто же ты, скажи: герой великодушный, Иль годный к битве конь, арапнику послушный?

Читавший кончил на высокой ноте и вопросительно посмотрел на Степняка, но тот не успел откликнуться. Лили подбежала к поэту, что-то восторженно залепетала и пожала ему руку.

Фанни зааплодировала, а Степняк с застенчивой улыбкой сказал:

— Стихи мне нравятся, настроение не нравится ваше. Раньше вы иначе писали: «Подожди — и рассеется сумрак веков, и не будет господ, и не будет рабов,— стихнет бой, что столетия длился. Род людской возмужает и станет умен...»

Гуденко наконец решился переступить порог. Его представили поэту Минскому и его жене. Раскланялся у дверей и скромно объяснил, что рассчитывал здесь застать Волховского.

Фанни кивнула утвердительно:

— Он еще вчера обещал зайти. А раз обещал, так появится. Феликс человек обязательный.

Венгерова, не обращая внимания на Гуденку, вытянув длинную шею, налетела на Степняка, как рассерженная птица.

— Вам не нравится настроение Николая Максимовича? Но если бы вы жили теперь в России, вы удивились бы, что он вообще еще пишет. Всюду такая подавленность, безысходность...

— Мертвая зыбь общественной жизни,— веско подтвердил Минский.

А Лили Буль недоуменно вопрошала: