Себя преодолеть

А в раздевалке всегда показывал соперникам свой бицепс и нагло заявлял: «Дрожите, фраера. Сейчас я разденусь!» Один раз набил рот клюквой и во время жима раздавил. Как настоящая кровь изо рта. Зашатался, ноги заплетаются. Мы за кулисами поумирали со смеху. Зато публика горой за Таракана. Едва судью не забросали бутылками, когда тот не засчитал вес: Таракан сжульничал и здорово поддал штангу коленями.

Перед вызовом на помост Таракан заводил патефон и мчался к штанге под марш тореадора! Взбешенный, невменяемый.

«Но отечественный спорт не осиротел. Наш Толстый живот первый в мире и приумножает славу Короля».

— «Приумножает!» — Надзиратель сплюнул и вытер губы. Попробовал языком пломбу. Зубы больше не ныли. — «Властелин помоста», «не осиротел». А мы его звали даже не Толстый живот, а похуже — Акулий желудок. За ледяную жестокость и беспредельную тупость. Таракан служил во флоте и рассказал один случай. Акуле распороли брюхо — и в море. Выдранный желудок на крючок. Через минуту акула сожрала собственные внутренности с крючком.

Чинно и благородно у тебя в очерке. — Надзиратель опять плюнул. — Твой Акулий желудок, Шапиро, далеко не агнец божий. Видел бы ты, как он выбросил из номера женщину. Использовал и, чтобы не платить, нагишом за дверь. Насмеялся вволю — выкинул и тряпки.

Напоследок я здорово утер ему нос. Тогда мне крепко не везло. Сейчас понимаю, в чем дело. Акулий желудок наступал на горло. Результаты сошлись вплотную. Я и влез в тренировки. Как проклятый, таскал «железо» и перехватил. «Рвался», точно я из бумаги. То связка лопнет, то колено. Результаты падают. Ну, думаю, значит предел, нет больше в запасе сил. Получилось, как у бедняги Ренсена со мной. Только теперь я попал в его шкуру. С месяц проболел. Тренировки забросил. Отдых поневоле. Поправился. И чудо дивное! Пошла сила, да какая! Будто помолодел лет на десять.

Акулий желудок со своей компанией решил, что мне крышка. Прибыл на соревнования — король королем. Хамит со всеми. И не говорит, а гундосит пренебрежительно. Все вокруг вертятся. Как же, новый хозяин, занимай местечко.

За день до нашей встречи подошел ко мне. Сел. В парке это было.

«Ну, кто завтра победит?»

Я пожал плечами и молчу.

«Ты, наверное». — А сам смеется нахально.

Я снова молчу. Умышленно злит, чтобы выбить из равновесия. Знал, негодяй, что с нервишками у меня нелады, не то что в молодости. Все же промахнулся он. Я издевался над ним. Он и знать не знал как. Слушаю его, а сам мышцами под рубахой играю. Сила кипит. «Пой, ласточка, пой», — думаю.

«Посмотрим завтра, посмотрим!..» — И пошел мне свои планы выкладывать. Цифры внушительные, даже страшные называет. Только пуганый я. А он разливается. Увлекся, и вроде нет меня, и я не противник ему, а так, живой труп.

Тошнит от него. Дышит натужно. Живот что студень. Ноги вытянул бесцеремонно, всю дорожку загородил. Прохожие обходят, а он нагло оглядывает их и не пошевелится. Я от его ступней глаз не отведу. Не видал, чтобы ступни жиром заплывали. Гадливость овладела.

А потом ненависть. Она и помогла вырвать победу. Работал я собранно, четко. Ни капли пота. Вспомнить приятно.

Надзиратель стряхнул странное оцепенение и снова уткнулся в журнал.

«Король, как тебя забыть! Тебя помнят бесконечные толпы. А ты помнишь пот? Это соленое вино победы и поражения. Пот каплями срывается...»

— Пот — ерунда, Шапиро. Помылся и поминай, как звали. Вот понос неделями! И волосы однажды с шеи и до середины затылка в пять дней выпали...

Валяй, — распалялся надзиратель. — Валяй свою сказку про белого бычка. Работа не пыльная — стучи на машинке.

«Какое глубокое счастье — победа. Все в мире прекрасно. Могучий человек, люди приветствуют тебя!»

— Сегодня — счастье. Завтра — пшик. Вздумаешь выспаться — не спится. Пьешь напропалую — счастье все равно уходит. Потому что с утра новый марафон. Прошлое зачеркивалось. Прошлым не живут. И снова лихорадка. И нет счастья. С утра игра в «кто кого».

В камере № 51 вспыхнула перебранка.

Надзиратель лениво зашнуровал ботинки. Громко, с хрустом потянулся и зашагал, позванивая ключами, по коридору. Журнал оставил на стуле.

«Вечно дерутся, — думал надзиратель. — Посадили изнеженное дитя богатых родителей. А какой из него вор? Плаксивая тощая тень. Почему у богатых и умных людей так часто дурное потомство? Без энергии, предприимчивости, воли отцов. Лапша какая-то. Интересно, почему?»

Надзиратель отворил дверь. Он целиком закрыл выход, огромный, широкий медведь на задних лапах. Лицом к стене, на коленях молился худой юноша. На мокрой от слез щеке расползался кровоподтек.

Надзиратель привычно скользнул взглядом по нарам. Все на местах.