Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей

После Победы мне приходилось спускаться в бомбоубежище, чтобы объяснить населению, что война окончена и они могут расходиться по домам, а военные пусть сдаются в плен. Вот когда мне пригодился немецкий язык, которому нас обучали в этом детском доме.

Берлин лежал в руинах. Возле солдатских кухонь немцы выстраивались за гороховым наваристым супом. Я невольно сравнивала его с той баландой, которую нам давали в концлагерях. С улыбкой, заискивая перед солдатом, который наливал им суп, они кланялись и говорили «данке шен» — большое спасибо. Спустя много лет я поняла, что судьбу решает не народ, а правительство. Им давали булку хлеба ржаного на двоих. Бывало, стоишь и смотришь за раздачей пищи, а перед глазами совсем другая очередь — очередь дистрофиков-концлагерников. От этого видения бежал бы, не зная куда. Охватывала такая ярость, что от бессилия бежали слезы. А оскорблять и тем более ударить командование строго-настрого запрещало.

Для сравнения — в 1942 году вышел Указ Совнаркома от 24 октября — продовольственная норма для военнопленного немца была: хлеб ржаной — 600 г, овощи — 500 г, мясо и жиры — 93 г, крупа — 80 г. Суточная норма. Поистине гуманный наш народ. Мы же получали хлеб с древесными опилками и добавлением костной муки, что сказалось на нашем здоровье. И сейчас в полной мере идет расплата здоровьем, многие расплатились, преждевременно уйдя в мир иной.

Жизнь в Германии восстанавливалась. Надо было, чтобы заработали заводы, фабрики, хлебопекарни, прачечные и разные предприятия. Переводчиков не хватало. И кто мало-мальски владел немецким языком, были задействованы. Меня постоянно брали на переговоры. Одни привозят, другие увозят. Надо было отрабатывать свой хлеб. А как хотелось домой, к родным.

Время шло, и мне надо было возвращаться на Родину и готовиться идти в школу, в нашу советскую школу. Я уже бегло читала и хорошо писала. Ведь за четыре года войны я должна была бы окончить четыре класса. Подготовлена я была во второй класс. В последних числах августа в сопровождении офицера меня отправляли на Родину. Солдаты мне уложили вещей два чемодана, чтобы я на первых порах не нуждалась в одежде, но недобросовестные люди, где мне приходилось ночевать, вытаскивали вещи. Пока я разыскала родственников, у меня остался один чемодан.

Я уезжала из Берлина в новую — старую жизнь с единственным документом, в котором было написано: «Справка дана Руденковой Людмиле Ивановне, в том, что она была вывезена немцами в Германию. С приходом Красной Армии взята в часть и сейчас направляется на Родину». На обратной стороне от руки приписка: «Отделу Народного образования. Прошу оказать соответствующую помощь и дать направление. Подпись: Капитан Никитин Ф. П.»

Ехала я на Родину с надеждой, что встречусь с родными: папой, мамой, братьями, бабушкой. Бабушку я отыскала в Гомеле, мама с братьями ютилась у сестры в Ессентуках. Папа без вести пропал. Послали маме телеграмму: что со мной делать? Она ответила: «Если бы Ваня был жив, я бы Люду взяла». И только тогда мои родственники сказали, что она мне не родная. Так я второй раз стала сиротой. Мне ничего не оставалось, как уйти в Гомельский детдом № 1. У тети была большая семья, и я не захотела у нее остаться.

Детским домом руководила Мария Александровна Лисицина. Когда началась война, она эвакуировалась со своим детдомом и после освобождения Гомеля вернулась со всеми детьми, не потеряв ни одного. Воспитателями были все бывшие воспитанники нашего детдома. Обстановка доброжелательная и уважительная. Это были дети войны. Под крышей детдома находились дети партизан, дети офицеров, дети погибших во время войны. Больше дети партизан. На их глазах расстреливали и вешали их родителей. Дети из концлагерей, родителей которых убили или сожгли в крематориях. Детдом был показательным. До 1947 года над нами шефствовали американцы. Они присылали нам продукты, одежду, постельное белье, обувь, лекарства. Когда я поступила в детдом, меня сразу спросили, откуда я. Я сказала, что приехала из Германии. Воцарилась мертвая тишина. Кто-то из детей мне бросил в лицо — предательница. Десяти- двенадцатилетние страдальцы и мстители из 2 «А» класса не желали доискиваться причин, как я попала в Германию, а я не стала унижать себя объяснениями. Мне не в чем было каяться. Я с недетским достоинством прошла недетское испытание пленом. Долго рубцевалась эта рана. Пришлось вмешаться директору и рассказать им о пройденных мной дорогах войны. Я стала всеобщей любимицей.

Как и многие мои сверстники, я не рассказывала о пережитом. Это было несвойственно нам. Ведь не каждый мог нас понять.