Секретов не будет

«Зеленый с коричневыми разводами маскировочный халат закрыл и кирзовые сапоги и погоны. Оставались открытыми только лицо и грудь Мамеда. На его груди уместились почти все ордена роты: слева — шесть орденов Красного Знамени, справа — в два ряда ордена Отечественной Войны. Для медалей места уже не осталось.

Мамед вышел на шоссе. По обеим сторонам с отступлением на один шаг стали его секунданты. Из-за дымящихся тягачей в сопровождении двух офицеров показался немецкий генерал. Он шел, далеко выкидывая вперед левую ногу. «Как на параде», — подумал Мамед.

Расстояние уменьшалось. Вскоре можно было даже различить белый шрам на лице генерала, а на груди клинообразную ленту с «железным крестом». Незаметным движением Мамед распахнул маскировочный халат, открывая ордена. Шагах в пяти друг от друга обе группы остановились. Немец гаркнул:

— Генерал Иоахим фон Шлюбке Магдебургский…

— Генерал Мамед Анауский (Анау — пригородный аул Ашхабада. — И. Ш.

). — И властно добавил: — Условие одно. Безоговорочная капитуляция. Все оружие сложите вон там в кювете!»

Я цитировал здесь рассказ известного туркменского писателя Сейитнияза Атаева. Рассказ этот заканчивался так:

«Никто, конечно, не знает, что «генерал Мамед Анауский» вот уже двадцать с лишним лет пасет колхозную отару в родном ауле».

Я удивился и спросил у Сейитнияза:

— Почему же у тебя журналист превратился в пастуха?

— Я все-таки писал не документальный очерк, а литературную вещь, — ответил автор. — И имел право на домысел. Это, во-первых…

— А во-вторых?

— Если бы я указал, как было на самом деле, то мои редакторы признали бы концовку нетипичной и наверняка заставили ее переделать, — подтверждая мои собственные мысли, сказал писатель. — Ведь многие думают, что все нынешние журналисты сами не воевали, а лишь писали в газетах о тех, кто воевал. Вот таким бы неплохо посмотреть, как мы с Мамедом, преклонив колени на ашхабадском перроне, целовали расплавленный солнцем асфальт. Был у нас такой уговор: если вернемся живыми в Ашхабад, то сразу же поцелуем родную землю.

Уговор этот был заключен в сорок третьем году под Киевом. Только что появившийся на позициях стрелковый батальон, где командирами взводов были Бадаев и Атаев, бросили в наступление на деревню Сычевку.

Взвод Бадаева сосредоточивался в ходах сообщения, отбитых у врага.

— Приготовиться к атаке! — скомандовал Мамед.

Но взвод пошел в атаку уже без своего командира. Убегавший фашист швырнул в окоп гранату. Перед глазами Мамеда вспыхнул яркий до синевы огонь. Все кругом смолкло, погрузилось в небытие…

Здесь, в окопе, и отыскал своего друга лейтенант Атаев. Мамед лежал рядом с разбитым станковым пулеметом. При каждом выдохе на его губах проступала кровяная пена: осколки пробили грудь, горло, задели голову. Сейитнияз с трудом разжал зубы раненого и просунул деревяшку, чтобы тот мог свободнее дышать. Потом положил Бадаева на шинель и стал волоком тянуть по земле.

Когда Мамед открыл глаза, был уже вечер.

— Взяли Сычевку? — спросил Мамед.

— Да взяли, — ответил друг. — Ты не дошел до нее только километр.

Этот километр Мамеду удалось преодолеть лишь со второго захода одиннадцать лет спустя. Над Киевом опять вставало огненное зарево. Но это было уже не отблеском пожарищ, а гроздьями праздничного фейерверка. Украина отмечала трехсотлетие воссоединения с Россией. В составе туркменской делегации в Киев приехал и Мамед. Он раздобыл машину и помчался в Сычевку.

В помещении правления колхоза шло собрание. Едва Мамед показался в дверях, как его провели в президиум. Выступавший в прениях колхозник обернулся к нему и сказал:

— Пусть вот и товарищ из Киева знает о наших недостатках…

Мамед сообразил, что на собрании ждали представителя из центра и его, прикатившего на машине, принимают за это лицо. Председатель нагнулся к Мамеду и тихо спросил:

— Вы у нас, конечно, выступите, товарищ…