Секретов не будет

Поезд от Ашхабада до Москвы шел тогда семь суток. Но другие добирались до столицы еще дольше нас. Люди ехали в ЦКШ со всех концов: из Иркутска и Дудинки, из Хабаровска и Южносахалинска. Среди них было немало бывших воинов, пришедших на комсомольскую работу, в молодежную печать. У них была хорошая боевая закалка, но не хватало знаний, получить образование помешала война. В этой дружной семье мы с Мамедом проходили вторую после армии школу интернационального воспитания. Вместе с нами в комнате жили два кабардинца, украинец, таджик. Напротив поселили эстонца, грузина, бурята, латыша.

С первых же дней Мамед оказался в центре внимания. Главным образом потому, что он забавно спал: ложился ухом на матрац, а на другое клал подушку.

— Эта привычка, наверное, у тебя с войны, — предположил якут Вася, которому по молодости лет в армии служить не приходилось. — Укрылся подушкой — и никаких выстрелов не слыхать.

— Не думаю, чтобы ты отгадал, — улыбнулся Мамед. — Во всяком случае, на фронте подушек не раздавали. (Спустя два года ночью во время ашхабадского землетрясения балка, сорвавшаяся с потолка спальни, упала прямо на подушку. Так эта привычка Мамеда спасла ему жизнь.)

А вскоре Мамед стал известен совсем другим. Ребята заприметили, что парень, который так странно засовывает голову под подушку, отличается необычайной сердечностью, глаза его лучатся теплотой, он готов отдать товарищу свой обеденный талон, поделиться последней папиросой. Оказывается, окопы под Воронежем и рвы под Киевом учили красивым поступкам ничуть не хуже, чем популярные лекции одной известной княгини. (Интересная деталь: недавно поэт Ата Атаджанов опубликовал стихотворение «Привет Мамеду»: «Я много езжу по стране. И в каждом городе ко мне подходят люди и, улыбаясь, говорят: «Вы из Ашхабада? Как там Мамед? Передайте привет Мамеду!» Теперь, когда я приезжаю в новый город, то уже не дожидаюсь вопросов, а сразу говорю: «Вам привет от Мамеда!»)

Впрочем, я видел Мамеда не только добрым, но и злым. Один раз он был просто взбешен. Нам прислали из дома газету, в которой была напечатана статья «Счастье Бада Папуша». Была помещена и фотография: в мягком кресле развалился Бада Папуш, окруженный детьми. Он крутит регуляторы приемника, стоящего на красивой резной тумбе.

— У нас никогда не было ни этого кресла, ни приемника, ни тумбы, — сказал Мамед, багровея. — Это же вещи соседей!

Мамед быстро пробежал текст.

— Что за чушь! Как можно писать такое? Понятно, отец ничуть не считает себя несчастным. Но зачем же писать, что в его доме полная чаша, фотографировать соседские вещи и перечислять покупки, которых он не делал! Отец все-таки не академик, не министр, а поливальщик улиц, иными словами, дворник. Смотри, они за меня сочиняют письма, которые якобы я писал отцу! Надо сойти с ума: за одну неделю они меня сводили в два театра, на выставку картин и в музей да еще на студенческий вечер в МГУ!

В театрах Мамед бывал, но не так часто, как этого хотелось ретивым писакам. Нам всегда не хватало времени. Если бы можно было сидеть за учебниками по тридцать часов в сутки, то мы так бы и поступали.

В двенадцать часов ночи по распоряжению директора во всех помещениях выключали свет. Делалось так для того, чтобы отдельные энтузиасты не засиживались до петухов, а потом не бегали в санчасть с разболевшимися головами. Но кто-то из ребят раздобыл керосиновую лампу, и мы после полуночи, соблюдая все правила светомаскировки, можно сказать, подпольно конспектировали «Капитал». Нам было тяжелее, чем другим. У многих наших однокашников за плечами было два, три, а то и четыре года обучения в вузах. Мы же до поступления в школу не имели никакого понятия о философии, о политэкономии, о теории литературы и журналистики. Тем не менее школу мы окончили неплохо.

…Наступила пора прощаться с друзьями. Расставались и мы с Мамедом. Мамед возвращался в Ашхабад, меня оставляли в Москве.

— До встречи, — сказал я, обнимая Мамеда на вокзале.

— До скорой встречи, — уточнил Мамед.

Мы встретились в Ашхабаде лишь спустя двадцать один год.

Нет, я сейчас понял, что о редакторах не пишут не только в силу особых традиций. Написать о редакторе очень трудно: его жизнь неотделима от газеты, а газета живет жизнью всей страны. Вот уже десять дней я прихожу в редакцию «Совет Туркменистаны» утром, а возвращаюсь в гостиницу к полуночи. Я сижу на летучках, на заседаниях редакционной коллегии, захожу в отделы, в секретариат, а вечером иду в типографию, чтобы присутствовать при радостном и всегда волнующем процессе подписания полос. Я прислушиваюсь: что говорят люди о своем редакторе.

— Он необычайно смел, если чувствует свою правоту, — говорит один, и я думаю, что иначе и не могло быть, потому что большой газетной армией командует бывший боевой командир бесстрашной стрелковой роты.

— Он не терпит украшательства в положительных материалах, не терпит наговора, сгущения красок в критических статьях, — говорит второй, и перед моими глазами возникает разгневанное лицо Мамеда, читающего слащавую, насквозь лживую статейку «Счастье Бада Папуша».