Секретов не будет

«Мы с мужем были крайне удивлены, получив от Вас письмо. Мы уверены, что это ошибка или, еще хуже, клевета. Я никогда не встречалась с указанным Вами мужчиной. С ним я незнакома, а поэтому никакого о нем мнения высказать не смогу. Мне уже тридцать пять лет, из них я четырнадцать прожила с мужем, имеем троих детей, взаимоотношения в семье самые теплые и хорошие».

Это было далеко не единственное письмо, авторы которых сообщали, что никакого Отоколенко они не знают. Можно было, конечно, предположить, что некоторые по тем или иным причинам скрывают самый факт своего знакомства с Константином Дмитриевичем. Но если становиться на точку зрения инженера Ямского и считать, что все пятьдесят восемь женщин (пятьдесят девятой, как мы уже знаем, оказалась родная бабушка) являются бывшими женами или любовницами, то ведь должны были отыскаться хоть несколько, которые не захотели бы молчать.

А таких не находилось. Писали нам случайные знакомые Константина Дмитриевича, которые встретились с ним на танцах, в кино, где-то отдыхали в одном санатории. Откликнулись две соседки, четыре одноклассницы, три его бывших учительницы. Позабавило меня письмо Елены Исаевны Р.:

«О самом Константине Дмитриевиче я мало что могу рассказать редакции. А вот зубы у него совсем плохие. Несмотря на его молодые годы, у него уже три вставных зуба, недавно пришлось заказывать две коронки».

Это писала его зубной врач.

Недельки через две после нашего телефонного разговора в редакцию пожаловал сам Константин Дмитриевич.

— Что вам от меня угодно? — спросил он, небрежно развалясь в кресле и закуривая. — С кем живу — мое дело, почему расхожусь — опять же мое дело.

Разговора у нас так и не получилось. Он начисто отказался сообщить, где работает и где сейчас обитает, и ушел, ругаясь и почему-то обещая стереть меня в придорожную пыль.

У меня не осталось ни малейшего сомнения, что этот молодой человек был лживым, распущенным и циничным. Мне теперь нужно было узнать, что он представляет собою на производстве, в коллективе.

Я позвонил Ивану Яковлевичу Ямскому, спросил, где работает его зять.

— Не знаю, не знаю, — последовал ответ, — возможно, даже нигде. Ведь он тунеядец, жил за наш счет.

Тогда я связался по телефону с уральским городком и попросил помочь мне узнать прежнее место работы К. Д. Отоколенко.

— Наведите, пожалуйста, справки, — попросил я.

— Наводить справки мне не потребуется, — усмехнулся секретарь. — Этого человека я хорошо знаю. В прошлом году мы исключили его из комсомола за бытовую распущенность. О нем был написан фельетон в нашей газете. Но вот что странно. Работал он техником в радиоателье без году неделю. И вдруг один ваш московский институт срочно потребовал откомандировать его в столицу. В институт написали, что тут явная ошибка: Отоколенко никаким специалистом не является. Он халтурщик да к тому же пьяница и распутник. А институт упорствовал: «Шлите к нам Отоколенко, и все. Мы сами знаем, кто нам требуется».

Я договорился с секретарем, что он возьмет в ателье всю переписку с институтом и переправит нам в редакцию. Как я и ожидал, оба письма в ателье были подписаны заместителем директора института И. Я. Ямским.

Я сразу же поехал в институт и поднял книгу приказов. Конечно же, Отоколенко никогда в штат института не зачислялся. Да и что было делать никудышному радиотехнику в учреждении, занятом проблемами синтетических материалов? Иван Яковлевич, используя свое служебное положение, устроил зятю липовый перевод, хотя был прекрасно осведомлен, кем был на самом деле этот субъект…

Истекал четвертый месяц, как я занимался семейным конфликтом, и можно было уже говорить, что материал в достаточной степени изучен и проверен. Теперь я имел полное моральное право писать. Но о чем, собственно, писать? О легкомысленных знакомствах на курорте? О должностном преступлении тестя? О неблагодарности зятя?

Словом, был материал, была история, в которой каждый участник был по-своему виноват. Что же делать? Воздать должное каждому. Но фельетон не терпит половинчатости. Он должен быть целеустремленным, целенаправленным. Фельетон должен быть озарен какой-то большой, глубокой идеей.

А вот идеи-то и не было…