Секреты Достоевского. Чтение против течения

– А ведь ты права, Соня, – тихо проговорил он наконец. Он вдруг переменился; выделанно-нахальный и бессильно-вызывающий тон его исчез. Даже голос вдруг ослабел. <…> Он хотел было улыбнуться, но что-то

бессильное и недоконченное сказалось в его бледной улыбке. <…> Вдруг он побледнел, встал со стула, посмотрел на Соню и, ничего не выговорив, пересел машинально на ее постель. Эта минута была ужасно похожа, в его ощущении, на ту, когда он стоял за старухой, уже высвободив из петли топор, и почувствовал, что уже «ни мгновения нельзя было терять более».

– Что с вами? – спросила Соня, ужасно оробевшая.

Он ничего не мог выговорить [сделать?]. Он совсем, совсем не так предполагал объявить и сам не понимал того, что теперь с ним делалось. Она тихо подошла к нему, села на постель подле и ждала, не сводя с него глаз. Сердце ее стучало и замирало. Стало невыносимо: он обернул к ней мертво-бледное лицо свое; губы его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить [Достоевский 19726: 313–314] (курсив мой. –

К. А.).

Редакторы академического собрания сочинений Достоевского цитируют принадлежащее В. И. Кирпотину исследование чернового варианта этой сцены, из которого, если верить ему, явствовало, что во время этого визита Соня стала любовницей Раскольникова [Достоевский 19726: 167–168]. При дальнейшей правке автор стремился к тому, чтобы этот важный вопрос о «действии» остался открытым. Достоевский сохраняет такую же недосказанность и в других ключевых, насыщенных сексуальной энергией сценах – например, во втором свидании Человека из подполья с Лизой и даже во встрече Катерины Ивановны с Дмитрием, о которой последний рассказывает своему брату Алеше в «Братьях Карамазовых». Когда я обращаю ваше внимание на эту двусмысленность, мной движет не вуайеризм. Для меня неважно, имели эти встречи сексуальный характер или нет; они не более чем произведения художественной литературы и в любом случае не содержат «реального» действия. Моя цель состоит лишь в том, чтобы продемонстрировать источники напряжения в повествовании и исследовать их воздействие на динамику дальнейших событий.

Разумеется, сводить моральную доктрину Достоевского к вопросу об импотенции было бы упрощением. В его многоплановом романе это лишь один из смысловых уровней. И бессилие Раскольникова также играет положительную нравственную роль; в конце концов, наблюдая за этой сценой извне, можно увидеть лишь то, что Раскольников отказался вступить в половую связь с проституткой. В этом вполне может заключаться залог его последующего спасения через таинство брака. Важность этой идеи нельзя переоценить. Любовь – ключ к спасению, и она начинается со встречи двух одиноких личностей, мужчины и женщины. Художественное изображение этой истины Достоевским предвосхищает ее самое знаменитое изложение, сделанное почти тридцать лет спустя его младшим другом и коллегой В. С. Соловьевым в «Смысле любви». Соловьев пишет: «Задача любви состоит в том, чтобы оправдать на деле тот смысл любви, который сначала дан только в чувстве; требуется такое сочетание двух данных ограниченных существ, которое создало бы из них одну абсолютную идеальную личность» [Соловьев 1988: 513]. Ричард Густафсон объясняет:

Это идеальное человеческое существо может быть создано только путем позитивного синтеза животных, человеческих и божественных элементов в человеке: эротическая любовь и семейная любовь, основанная на животном и человеческом инстинкте выживания, должна быть подчинена высшему, божественному принципу внутри человека. <…> Всеобщее спасение должно быть достигнуто распространением процесса сочетания, называемого теперь греческим словом того же значения – сизигия, то есть отношения «любовного взаимодействия» со средой – социальной, политической и природной. Эта модель является сочетанием мужского и женского начал в создании подлинного человеческого существа [Gustafson 1996: 44–45].