Семь мужей Эвелин Хьюго

На площадке ты надеешься, что камера переработает все твои чувства, старания и усилия в нечто магическое. Но наверняка это знать невозможно. Даже когда мы с Гарри продюсировали собственные работы и просматривали готовый материал так часто, что начинало резать в глазах, и грань между действительностью и фильмом терялась, никто из нас не был уверен, что все части сложатся идеально. Но в случае с «Тремя пополуночи» я просто знала. Знала, что после этой картины люди увидят нас другими – и меня, и Джона. Я думала, что фильм, возможно, повлияет на чью-то жизнь, сделает людей чище и даже изменит что-то в кинопроизводстве.

Поэтому я пошла на жертвы.

Когда Максу требовалось больше дней, я проводила меньше времени с Коннор и больше на площадке. Когда Максу требовалось больше ночей, я отказывалась от обедов и вечеров с Селией. Мне приходилось звонить ей едва ли не каждый день, извиняясь за что-то. За то, что не встретилась с ней в ресторане. За то, что прошу ее побыть с Коннор вместо меня.

В глубине души Селия, похоже, сожалела, что подтолкнула меня сниматься в этом фильме. Наверное, ей не нравилось, что я работаю с бывшим мужем. Наверно, ей не нравилось, что я ежедневно встречаюсь с Максом Жираром. Наверное, ей не нравилось, что я задерживаюсь. А еще у меня сложилось впечатление, что, хотя она и любит Коннор, нянчиться с ребенком не самое любимое ее занятие. Так или иначе свои претензии она держала при себе и поддерживала меня. Когда я звонила ей и в миллионный раз говорила, что опаздываю, она обычно отвечала так: «О’кей, милая. Не беспокойся. Успехов». В этом отношении Селия была идеальным партнером и всегда ставила на первое место меня и мою работу.

Ближе к концу съемок, после долгого дня и тяжелой эмоциональной работы, когда я уже собиралась домой в своей гримерной, в дверь постучал Макс.

– Ну, что задумал? – спросила я.

Он посмотрел на меня задумчиво, потом сел. Я садиться не стала, показывая, что ухожу.

– Думаю, Эвелин, нам нужно кое-что обдумать.

– Обдумать?

– Любовную сцену на следующей неделе.

– Я знаю.

– Съемки почти закончены.

– Да.

– По-моему, кое-чего недостает.

– Это чего же?

– Думаю, зрителю нужно понять сексуальную притягательность Патриции и привлекательность Марка.

– Согласна. Поэтому я и согласилась показать грудь. Ты получил то, чего не получал от меня ни один другой режиссер. По-моему, ты должен быть доволен.

– Конечно, я доволен. Но думаю, нам нужно показать, что Патриция – это женщина, которая берет то, что хочет, и наслаждается плотскими грехами. Она этакая мученица. И она святая, которая на протяжении всего фильма помогает Марку, стоит на его стороне.

– Верно, потому что она сильно его любит.

– Да, но надо также показать, почему она его любит. Что он дает ей, что она получает от него?

– К чему ты клонишь?

– Я хочу, чтобы мы сделали что-то, чего не делает никто.

– И что же это?

– Я хочу показать, что ты трахаешься, потому что тебе это нравится. – У Макса даже загорелись глаза. Его захватила волна творческого энтузиазма. Я знала Макса – похотливость была у него в натуре, но здесь отдавало чем-то другим. Здесь пахло бунтом. – Подумай. Сексуальные сцены – это про любовь. Или власть.

– Конечно. И цель любовной сцены на следующей неделе в том, чтобы показать, как сильно Патриция любит Марка. Как верит в него. Насколько крепка связь между ними.

Макс покачал головой.

– Я хочу показать публике, что Патриция любит Марка еще и потому, что он доводит ее до оргазма.

Я задумалась. Ничего скандального в предложении Макса вроде бы не было, но воспринималось оно именно так. Для женщин в сексе важна интимность, для мужчин – удовольствие. Так говорит нам культура.

Мысль о том, что меня покажут наслаждающейся собственным телом и жаждущей мужского, что женщина вынесет на экран свое физическое удовольствие… – в этом было что-то вызывающе смелое и дерзкое. То, о чем говорил Макс, напоминало графический портрет женского желания. На уровне инстинкта идея сразу пришлась мне по вкусу. Сама мысль о графической сексуальной сцене с Доном взволновала меня примерно так же, как чашка хлопьев с отрубями. Но я хотела раздвинуть границы и показать женщину, занимающуюся сексом, чтобы получить удовольствие, а не доставить его кому-то. Захваченная идеей, я схватила куртку и протянула руку.

– Я – за.

– Макс рассмеялся, соскочил со стула и пожал ее.

– Fantastique, ma belle![27]

Я должна была сказать ему, что подумаю. Я должна была, едва приехав домой, рассказать об этом Селии. Я должна была дать ей высказаться, выразить свои опасения. Это не значит, что она могла указывать, что мне делать или чего не делать с собственным телом, но я была обязана поинтересоваться, как повлияют на нее мои решения. Я должна была посидеть с ней за обедом, рассказать, чего я хочу, и объяснить, почему я этого хочу. Я должна была любить ее в ту ночь и показать, что единственное тело, в котором я ищу наслаждения, – ее тело.