Семь незнакомых слов

Я был уже достаточно опытным, чтобы не подаваться первому порыву. Прежде чем вступить в заочную битву со всемирно признанным светилом из-за океана, требовалось убедиться, что мои усилия не пропадут даром. При очередном звонке домой я как бы невзначай спросил отца, как современная наука смотрит на интересующий меня предмет, и получил неутешительный ответ: многие лингвисты не разделяют взглядов Ноама Хомского. Науке известны случаи, когда люди, подобно Маугли, выпавшие из человеческого общества, впоследствии так и не сумели заговорить, и где в таком случае были их врождённые грамматические формы? Тем не менее генеративная грамматика открыла новую область исследований, и как научный инструмент, она достойна уважения.

Всё во мне, готовое воспарить для интеллектуального сражения, разом опустилось: предполагаемая точка для приложения усилий испарилась, как одинокая капля воды. Отец же наоборот, поначалу удивившись моему внезапному специфическому интересу, кажется, счёл его косвенным подтверждением того, что всё у меня распрекрасно: нет проблем со здоровьем, едой, крышей над головой, и личная жизнь протекает, как надо. Бодрым заботливым тоном он спросил о Растяпином житье-бытье и передал ей двойной привет, от себя и от мамы (как и во все месяцы после нашего с ней приезда). Я отделался общими фразами «у неё всё хорошо, учится, работает» и, выйдя из переговорного пункта в уличное ненастье, подумал, какая странная, в сущности, штука — слова.

Вот отец: он и не подозревал, что, рассказывая об отношении современной лингвистики к генеративной грамматике, сообщает мне плохую новость. Я же, отвечая на вопрос о Растяпиных делах, использовал все прежние выражения, но прежнее содержание из них исчезло. Их теперь нельзя было назвать ни правдивыми, ни лживыми, или же и правдивыми, и лживыми одновременно — что само по себе необычно. Так какими же они были? Третий вариант: бессмысленными.

Чтение лингвистических книг породило ещё один странный эффект: меня потянуло на место недавнего преступления — в дом потомков академика Вагантова (чувство, в котором трудно было не разглядеть оттенок самоуничижения). Как и договаривались при прощании с юной драматургиней, я позвонил на следующий вечер, сообщил, что со мной всё нормально, и спросил есть ли у неё вопросы по моему портрету для её коллекции. Она ответила: вроде бы нет, отличное получилось пополнение. Мы обменялись словами «До свидания», хотя оба понимали, что правде жизни больше соответствует «Прощайте». В тот момент мне казалось, что с неловким эпизодом моей биографии покончено навсегда. И вот непонятная тяга.

Дабы придать ей легитимность в собственных глазах, я доказывал себе, что просто обязан, как воспитанный человек, нормально поблагодарить людей, пришедших на помощь в трудный момент. Купить цветы и торт, например. Показать, что на ночлег они пустили не юного алкоголика (что, впрочем, не возбраняется), а вполне приличного парня.

С другой стороны, затея отдавала неоправданным авантюризмом. Если в первый раз обе Клавдии не слишком интересовались деталями моей биографии, то при повторном — уже вполне осознанном — посещении, не сообщить хотя бы поверхностные сведения о себе вряд ли получится. Можно по-прежнему придерживаться стратегии вымысла, но тут легко вляпаться: скажешь, что ты из Костромы, и вдруг выяснится, что у них там родственники, они не раз там бывали. Начнётся разговор о местных реалиях, и, считай, приплыли.

Но даже если оставить за скобками возможность провала и допустить, что за идеей напроситься на обед к малознакомым людям стоит искренняя признательность и только она, то всё равно сочетание благодарности и обмана — тот ещё бутерброд. Помимо моральной сомнительности, в нём есть и логическая нестыковка: раз уж благодарственный визит поручен вымышленному персонажу, то и благодарность получается не моя, а вымышленная. Тогда какой смысл?..

Видимо, всё дело было в одиночестве. Особенно остро оно ощущалось по воскресеньям, когда я был предоставлен сам себе. Единственными близкими людьми в Москве для меня оставались Севдалин и Растяпа. Я вспоминал Растяпин рассказ, как она мечтала оказаться на необитаемом острове с двумя главными красавчиками класса, и удивлялся, до чего точно её подростковая мечта сбылась. Москва теперь и правда напоминала мне необитаемый остров, куда наш пиратский хао-фрегат после нескольких удачных абордажей выкинуло штормом. Поначалу Растяпа выбрала меня, затем Севу — не так уж, если разобраться, нечестно. В предлагаемых обстоятельствах задача одинокого пирата, таким образом, заключается в том, чтобы найти в огромном-огромном городе хоть отдалённо родственных людей. Вагантовы на эту роль (на первый взгляд и за неимением других вариантов) вроде бы подходили. Я не испытывал отдельной сильной симпатии ни к Клавдии-младшей, ни к Клавдии-старшей, ни к их дому — они были кем-то вроде встреченных на чужбине земляков в период сильной ностальгии.