Семь незнакомых слов

Чувство юмора, как я заметил, вообще было присуще Клавдии Алексеевне: она охотно поддерживала веселье — особенно с лингвистическим направлением (пусть и призрачной научности). Подруга Гения придумала новое (экспериментальное) направление для исследований: общаться только с помощью существительных или только глаголов, или только прилагательных. А однажды предложила: она всем существительным будет придавать женский род, а я — мужской. «Снова снега пошла», — говорила она, глядя в окно. «Хороший погод», — поддакивал я. Таким причудливым образом, мы иногда общались и вдвоём между собой, но за обедом дочь академика охотно принимала участие в игре.

К слову, категория рода — почему она в одних языках есть, а в других нет — оказалась не таким перспективным направлением, как мнилось поначалу. Со слов профессора Вагантовой, на языковой карте мира она занимает относительно небольшое место и присуща, в основном, индоевропейским языкам. Её появление можно рассматривать специфическими условиями патриархального строя, но продуктивней видеть в ней дополнительный параметр, необходимый языку для большей упорядоченности: так в школе поток учеников каждого года для удобства разбивают на классы, присваивая им литеры «А», «Б», «В».

У Клавдии Алексеевны имелись свои взгляды по некоторым нормам русского языка — оппозиционные общепринятым. По касательной они задевали и категорию рода. Однажды за чаем она поделилась ими со мной, что можно было рассматривать, как знак особого доверия: речь шла о наболевшем. В частности, профессор сказала, что отнесётся с пониманием, если мне в её присутствии захочется слову «кофе» придать средний род, естественный этой словоформе, а мужской оставить для применения к «кофию». В конце концов, в дни её молодости слово «метро» использовалось в мужском роде, поскольку считалось кратким вариантом «метрополитена».

— Помните Утёсова? «Но метро сверкнул перилами дубовыми. Сразу всех он седоков околдовал»!

— Действительно, — согласился я. — Не замечал.

Теперь же «метро» спокойно употребляют в среднем роде, и никто не ломает по этому поводу копий. И только с «кофе» — какой-то вселенский заговор нарочитой культурности, когда почему-то считается, что человек образованный непременно должен говорить: «чёрный кофе», «крепкий кофе», но не «глубокий метро». Она с этим всю жизнь борется, но всё без толку.

— Полнейший абсурд! Вы со мной согласны? Согласны? — Клавдия Алексеевна вопросительно и с какой-то внутренней просьбой заглядывала мне в глаза.

Я покосился на Клаву (она сидела, подперев подбородок ладошкой, не впервой внимая бабушкиным рассуждениям и явно их разделяя) и кивнул:

— Полностью.

Впрочем, и к «метро», у дочери академика имелись претензии, а равно и к «кино», «пальто», «домино» и всё тому же «кофе». Введение в состав русского языка несклоняемых существительных, абсолютно ему несвойственных, она считала форменным преступлением, насильно утверждённым сверху, примерно так же, как Пётр I насаждал курение табака. К чему это привело? Русский язык — ранее гибкий и выразительный — стал деревенеть. То, что испокон веку в нём склонялось, тоже начинает приобретать несклоняемую форму — например, топонимы с окончанием на -о. Профессор Вагантова пообещала, что будет мне очень признательна, буквально станет видеть во мне родственную душу, если я не увлекусь деревянной модой, говоря: «в Дорогомилово, в Медведков

о», а по-прежнему буду держаться нормального употребления: «в Дорогомилове, в Медведкове». И она процитировала Ходасевича: «Разве мальчик, в Останкине летом, танцевавший на дачных балах».

— Вот вам москвич старой школы, — заключила Клавдия-старшая, обращаясь уже не столько ко мне и не к нам с Клавдией-младшей вместе, сколько к невидимой аудитории. — Глубокий знаток русского языка. Тонко его чувствующий. «В Останкине», — и, меняя тему, она с грустной задумчивой ноткой, неожиданно поведала: — А ведь я, Всеволод, хорошо помню эти дачные места — в Останкине, в Кунцеве, в Петровском парке. Всё исчезло, другая Москва. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»

В этот момент она сильно напомнила мне моего деда во время наших с ним прогулок по Москве, и когда сообщница тем же вечером перед прощанием сказала: ей, наконец, стало понятно, почему бабушка так меня обхаживает, я вздрогнул и завис в надетом только на правую руку пуховике:

— Правда?

Тревога оказалась ложной: дело было не в профессоре Трубадурцеве, а в самой Клаве. Бабушка всегда поддерживала все её увлечения, в том числе и драматургией, не пыталась отговаривать, радовалась успехам… и всё же в глубине души она наверняка надеется, что «внучь» ещё вернётся на стезю языковеда, оставив театр для культурного досуга.

— Бабуля считает, вы оказываете на меня нужное влияние, — сделала вывод моя девушка. — Думаю, так.

Я попытался отшутиться: кто я такой, чтобы спорить с Клавдией Алексеевной? Но Клаве всё виделось серьёзней: