Семь незнакомых слов

— Совершенно верно, — улыбаясь чему-то далёкому, задумчиво подтвердила дочь академика, — дирижабль. Очень редкая игрушка. Вы не представляете, как в те годы все увлекались небом. «Век воздухоплавания» — сейчас уже не так звучит. А в те годы для нас эти слова — лучшая поэзия, грандиозная симфония, самый смелый фантастический роман. И этот роман сбывается у нас на глазах! На улицах телег больше, чем машин, и тут же рядом — век воздухоплавания. Самолёты, дальние перелёты — как все это обсуждали, как ждали новых рекордов!.. И дирижабли летали — особенно по праздникам. С огромными портретами вождей — то Карла Маркса, то Ленина, то Сталина. А после войны дирижабли исчезли, и таких игрушек уже не выпускали. Ограниченная серия. Такая у нас драгоценность. За эту верёвочку, пожалуйста.

С максимальными предосторожностями серый цепеллин взлетел на ёлку. Мы с Клавдией Алексеевной несколько секунд любовались, как он покачивается на ветке. Обернувшись, я увидел, что лицо моей девушки надулось возмущением.

— Можно вас на минутку? — Клава схватила меня за руку и потащила на свою половину, до самого кабинета.

Посреди комнаты она резко развернулась и решительно опустила руки на бёдра, став сердитой буквой Ф.

— И что случилось? — спросил я.

— Не знаю, как вы это делаете, — хмуро объявила она, — но прекратите сейчас же! И не смотрите на меня так: хватит подлизываться к моей бабуле! Почему, спрашивается, мне она ни разу не доверила повесить дирижаблик? Я и в детстве, и позже несколько раз просила! Всегда один ответ: «Клавочка, боюсь, как бы ты его не разбила. Давай лучше я сама». А вам так сразу: «Я вас попрошу, Всеволод». Это как называется?

Она была очень мила, когда возмущалась, а сейчас — особенно. Пока я катал её по квартире, Клава то восклицала: «Эге-гей! Расступись!» и махала воображаемой шашкой, то, изображая крайнюю утомлённость, припадала к моей спине, свешивала голову вперёд и уговаривала меня потерпеть ещё пятьсот километров до ночлега. А когда вновь ступила на паркет, благодарно сообщила, что уже лет десять так славно не каталась — с тех пор, как навсегда покинула папины плечи. Она была в коричневом мохнатом свитере, и в тот момент мне хотелось обнимать и тискать её, как плюшевую игрушку. Позже, перед обедом, Клава переоделась в домашние наряды. Я гадал, подаёт ли моя девушка знак или даже не помышляет о нём, но на этот раз под футболкой не было лифчика. Через ярко-зелёную ткань остро проступали соски. Они заводили меня всё сильнее.

— Помните, — вдруг вспомнила она, — я вам рассказывала про бабулю и… одного человека?

— В которого она… да, помню, — я внутренне напрягся. — А что?

— Это он ей подарил дирижаблик. На Новый Год, в канун тридцать восьмого. Сколько уже получается? Пятьдесят семь лет назад. Поэтому бабуля так его бережёт, и только вам…

— Вот оно как…

Я длительно вздохнул, переживая мистический момент связи времён. Потёртый во многих новогодних полётах дирижаблик понёс меня в прошлое. Густой слой зим и лет внезапно истончился до полупрозрачной мутноватой плёнки — за ней угадывался мой дед, когда ему всего на два года больше, чем мне сейчас. Казалось: стоит закрыть глаза, снова открыть, пройти в одну из соседних комнат и застанешь уже не пожилую профессоршу, а юную первокурсницу и рядом с ней молодого аспиранта, который ниже меня ростом, но чем-то внешне схож. Они заняты украшением ёлки, и он дарит ей воздухоплавательную новинку — серебристый дирижабль. Она ещё не знает, что её чувство к нему находится в самом начале безрадостного пути, и надеется на лучшее. Если бы до плотской любви у них дошло уже тогда, многое — к худу иль к добру — могло пойти по-другому.

— Дорогая сообщница, — рубанул я, — у нас большая проблема. Посерьёзней ёлочных игрушек.

— Не пугайте меня: что за проблема?

Проблема в том, признался я мрачно, что я её хочу. И как хочу — как парад планет, вожделеющий вселенную, как вулкан стремящийся достичь неба, как людоед, разглядывающий вегетарианку. Если мы опять начнём целоваться, боюсь, мне с собой не совладать. Меня от неё уже за уши не оттащишь, понимает она это? Не пора ли нам снять номер в гостинице?

— Хм, — сердитость в её взгляде сменилась на любопытство. — Про людоеда — смешно… Значит, вы так себе это представляете? Везёте меня в номера и… делаете, что хотите?

— Не в общежитие же мне вас приглашать.

С этим моя девушка согласилась. Но и гостиничный номер её не устраивал. Я бы вовек не додумался до причины: гостиничные декорации не соответствуют нашей истории. Вот если бы мы с ней были обременённые семьями любовники, изменяющие своим половинам, то гостиница — самый очевидный выход. Но мы — не они. И, честно говоря, применительно к себе ей даже думать о таком неприятно. Она всё понимает: жизнь есть жизнь, бывают разные ситуации. И всё же уверена: если хотя бы в мыслях допустить, что и с тобой такое может случится, то оно обязательно и произойдёт. Поэтому предпочитает думать, что с ней такого не будет ни за что и никогда. А в гостиничном номере подобные мысли волей-неволей полезут в голову.