Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

Вдали темнел лес. Офонас медленно ехал вдоль берега. Солнце поднялось уже высоко и согревало нагое тело всё горячее. Как бы не обгореть... Должны быть где-то люди!.. Надо сыскать место, где корабли могут приставать. Где-то поблизости от такого места будут и люди...

А если он боле никогда не увидит никаких людей? Если здесь найдёт он лишь чудищ и злых колдунов, о коих столько россказней слышал за время своего дальнего пути... И тотчас память, будто покоряясь неведомому потайному приказу, вывела пред очи Офонаса маймунов страшных и крыс колдовских и женщин-бесовок... А кругом-то безлюдье... И мучила одна мысль: не загубили бы Гарипа-коня; тяжко будет Офонасу, если у него на глазах убьют этого коня...

Сколько времени пути прошло? Солнце высоко стояло. Офонас приметил на земле нежёсткой следы. И тотчас — бегом из памяти — и пред очи — страшное — о человеческом следе, который был такой нечеловеческий... Но эти следы были самые простые человеческие следы небольших ног. И ноги эти были босые. Стало быть, люди здесь низкорослые и бедные, должно быть. Что их бояться! А всё же — как бы не отняли Гарипа!..

Офонас не заметил колыхания кустов. Он и не подозревал, что за ним уже следят, глядят чёрные глаза с выражением страха. Люди прятались в кустах и тихо дивились всаднику. Они прежде никогда не видывали коней, а сам Офонас, не такой уж и высокий, сильно загоревший на солнце жарком, представлялся им, совсем низкорослым и почти чернокожим, таким высоким и белым...

Они тихо дивились на этого белого и высокого человека, на их глаза он был такой высокий и белый... Тихо совещались они: пускать ли в него и в это странное животное, на котором он продвигался вперёд, тонкие стрелы из своих простых луков... И, видно, Бог спас Офонаса-Юсуфа! Кто ведает, какой Бог? То ли Спас русский, прямо глядящий огромными суровыми глазами с лица смуглого, а вдоль щёк волосы — прядями... То ли это был сам Аллах, коего никогда не изображают, не рисуют никак... Но был спасён Офонас-Юсуф... Пугливые люди не решились убить его из кустов... Но он сам наконец-то приметил колыхание в кустах и шорох. Страха он не почуял, остановил Гарипа, ладони горстями приложил ко рту и крикнул:

   — Э-эй! Сюда!..

Он кричал слово на одном из говоров фарси, но ему не почуялось, будто его понимают. «О, да ведь здесь говорят на языках неведомых!» Теперь и вовсе не было ясно, что же сотворить, на что решиться...

Он снова позвал:

   — Сюда! Сюда! Не бойтесь меня. Я не боюсь вас. Я с миром пришёл... — И вскинул руки.

Должно быть, утомился, потому что упал оземь с коня, так и свалился, грянулся оземь. Хорошо, земля нежёсткая, а то бы расшибся... Лежал на пузе, руками упёрся, голову в шапке меховой приподнял, шапка с головы не упала. Поглядел...

Люди стояли, как вышли из кустов. Окружили Офонаса, глядели. Опустили луки. Офонас глядел на них. Ещё не видал прежде таких людей. Совсем были малые ростом, кожа чёрная, как будто бывает древесная кора. На голове фота — чалма-повязка накручена, на гузне[93] — другая повязка, уж после знал, что это дхоти, что на гузне. Офонас поднялся с земли, коня за повод взял. Зубы оскалил, показывал в улыбке. Спрашивал:

   — Где я? Какая земля? Куда отсюда выйти возможно?

Спрашивал то на одном наречии из ведомых ему, то на другом, на третьем... Люди стояли, слушали, слушали... Наконец отозвался человек на персидские слова Офонаса... Но говорил этот человек худо и сам худо понимал. А всё же заговорили. Человек сказал, что идти возможно до Пали[94], до гор Хундустанских, а идти возможно и восемь дней, и десять...

   — По берегу идти? По берегу? — спрашивал Офонас.

Человек замахал руками, указывал на лес: через лес, мол, идти, лесом идти...

Лесом Офонас боялся, но делать было нечего. Он пошёл, окружённый темнокожими невысокими людьми, они по виду крепкие были. Офонас шёл, ведя коня в поводу. Офонас, как прежде, назвался Юсуфом...

Шли немало. И, до леса не доходя, дошли в деревню. Дома были глинобитные, а другие и вовсе из травы, из листьев сложенные. Сбежались собаки первыми, брешут, лают, бегают кругом коня. Дети прибежали, нагие, голые, и паропки и девочки, сором не прикрыт; вытягивают тонкие ручки, пальчиками показывают в Юсуфа и его коня... Женщины показались. И дивно: жонки с непокрытыми волосами, как девки; а чёрные долгие волосы, в одну косу заплетены, и у мужиков — в одну косу чёрную, а мажут волосы маслом неведомым, чтобы блестели. И у жонок груди голы, круглы и темны...

Толмач повёл Юсуфа в свою саманную лачугу. Завеса там была сделана тростниковая, колыхалась, надвое лачугу делила. Юсуфу указали на циновку тростниковую. Он сел, поджав ноги. Жонка с голыми грудями вышла из-за этой завесы, пошла на двор, села у очага и спину согнула... Принялась стряпать... Юсуф спрашивал толмача об имени его, как зовут... Тот имя назвал странное, прежде Юсуф не слыхал таких имён, и не мог запомнить поначалу, уж после запомнил:

   — ...Бонкимчондро!..

Толмач принёс горшок глиняный, а в нём какие-то малые свёрточки, обёрнутые в красные тряпицы. Пахло от свёрточков остро и сладко...