Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

Послушайте, христиане,Что случилось на шахте в Карвине,В благовещенье девы Марии…

Хотя катастрофа на шахтах Лариша произошла вовсе не в день благовещенья девы Марии. В этой ярмарочной элегии важна была сомнительная рифма, которая помогала плутам набить свои кошельки грошиками растроганных слушателей.

Я, может, и был похож на любого из толпы, заполнившей костел, потому что не потерял никого из близких в том пекле. И все-таки я не был таким, потому что жалел Стасю. Она снова стала для меня святой девой с образа в карвинском костеле и святой Барбарой из часовни на шахте «Генрика», и я забыл, что еще несколько дней назад она была моей пылкой любовницей, ненасытно требующей к себе внимания. А кроме того, я чувствовал себя виновным в смерти ее брата.

Я все еще таскал в кармане пиджака эти проклятые часы. Стася теряла сознание у гроба своего брата, люди плакали, шмыгали носами, всхлипывали и вытирали слезы, ксендз Куитта гремел с амвона о предначертании божьем, а часы все тикали, тикали…

На кладбище опять были речи — очень жалостные и очень напыщенные, пестрящие странными словечками, которыми в обычное время люди не пользуются. Мне казалось, что каждый из выступавших прежде всего думает о том, как бы ему затмить предыдущего оратора, блеснув изысканными оборотами речи, воспользоваться поэтическими словами, чтобы скорбящие могли шепнуть: «Глядите! Глядите! Как он чудесно говорит! Словно по книжке читает!»

На похороны пригласили также гезангферейн[18]. Человек пятнадцать писарей и служащих с окрестных шахт, стоя под зонтами, приготовились петь. Однако петь им не пришлось, потому что от дождя ноты размокли и певцы не смогли прочесть расплывшихся бемолей и бог знает еще чего. Хормейстер объявил по-немецки, что гезангферейн не в состоянии петь — певцы, мол, так взволнованы, что потеряли голоса. А песня, которую написал органист пан Зоммерлик, неслыханно поэтическая и требует чистых голосов. Однако если скорбящие слушатели позволят, пан органист прочтет текст песни, чтобы все слышали и убедились, сколь сильно страдает человеческое сердце и сколь горестно переживает оно сие «божье предначертание», как выразился преподобный отец Куитта.

Пан органист шагнул вперед — рядом с ним встал один из писарей с зонтом — и стал читать с превеликим воодушевлением и при этом так завывал, что растроганные скорбящие слушатели снова зашмыгали носами, засморкались и закашляли, а у кого сердце было понежней, тот и заплакал.

Мало кто понял эту песню, кое-кто улавливал смысл с пятого на десятое; что касается меня, то я бы и вовсе не узнал, о чем плачет и рыдает песня органиста, если бы не старый Кубичек; он понимал по-немецки и взялся переводить своим дружкам. И, стало быть, так я узнал, о чем говорилось в песне.

Прощай, прощай, питомец скал!Свершил ты все земное.Ты честным пал, ты верным пал.Дай бог тебе покоя!Тебе вовеки не взглянуть

На небо голубое.Мы славим твой тяжелый путь!Дай бог тебе покоя.Все, как один, мы к небесамПойдем вслед за тобою.Ослепший здесь, прозреешь там.Дай бог тебе покоя![19]

Красиво он это перевел, и дружки, обступившие Кубичека, опечалились еще больше.

Я упросил одного писаря дать мне эту песню с нотами. Он охотно согласился.

Спускались сумерки, люди стали расходиться. Дождь все еще моросил.

Мать вела под руку Владку. Молодой инженер, который не отходил от Стаси во время похорон и по-чешски утешал ее в часовне, теперь обнял ее за талию и заслонил зонтом, а она положила голову на его плечо, и так они и шли, прижавшись друг к другу.

Люди оглядывались им вслед и возмущались:

— Глядите-ка, глядите! Фукс высмотрел себе новую кралю!

— Высмотрел? А что такое? — удивлялись те, кто не знал инженера Яромира Фукса.

— Да ведь он бабник, известный во всей Карвине! Трех байстрюков уже наплодил!

Мне было очень неприятно, что Стася прижимается к бабнику Яромиру Фуксу, у которого уже есть три байстрюка, то есть трое детей, прижитых с тремя девушками. Не иначе, теперь он собирался завести четвертого со Стасей. «Возьму-ка я камень, да и швырну в этого мерзавца», — подумал я. Но все-таки сдержал себя — я боялся, как бы не попасть в Стасю.

У дома они задержались, пока мать доставала в щели под порогом ключ от квартиры. Инженер Фукс помогал ей и зажигал спички. Тут-то я подошел к Стасе и шепнул:

— Стася!

В это одно-единственное слово я вложил весь кромешный ад моей ревности и необъятное небо раненой любви. Сердце у меня разрывалось.

Она посмотрела на меня невидящим взглядом и, немного помолчав, спросила:

— Чего тебе?..

Инженер Фукс заметил меня. Заметил он также, что я обеими руками держу Стасину ладошку, а Стася вырывается и отталкивает меня.

— Извини, Стася, — лепетал я, — часы…