Семейство видящих

Ясно. Я не знала, о чем еще спросить, и решила всё же не отвлекать художника разговорами. Тем более, что он увлекся портретом и почти не смотрел на меня. Я разглядывала прогуливающихся между мольбертами зрителей, заинтересованно замедляющих шаг у мольберта, напротив которого я уселась. Быстро взглянув на меня, они отводили глаза и шли к следующему художнику. Затем я принялась с интересом разглядывать других художников, быстро рисующих туристов или городских жителей с напряженно сжатыми губами или, напротив, чуть высунутыми языками. У художника, рисующего меня, лицо было расслаблено, спокойно, лишь изредка по его лицу пробегала усмешка.

Через двадцать минут работа была закончена, и я заявила, что не буду за это платить. Ни при каких обстоятельствах. Я с возмущением смотрела на лист бумаги, на котором карандашом была изображена какая-то демонесса, слегка похожая на меня. На ее лице с явными признаками безумия грозно сузились сверкающие глаза, рот презрительно и надменно скривился, обнажая верхние зубы, яростный ветер сдувал волосы назад. И, если мне не показалось, развевающиеся волосы едва прикрывали шишкообразные рожки, пробившиеся на голове.

– У меня не такое выражение лица, – с негодованием почти крикнула я.

– А я увидел такое. Подавленный гнев. Красотища. Шикарный получился портрет. Ну что, берешь?

– Или что?

– Или выставлю на продажу. Неплохие деньги выручу.

– Как бы не так, – полезла я за кошельком, – на, подавись. Безобразие какое-то.

Художник снова усмехнулся и взял деньги.

– Правда глаза колет?

– Никакой правды в этом, – приподняла я лист, – не было и нет.

– Иначе ты бы так не злилась.

– Я злюсь, потому что ты меня переврал.

– Скорее, показал изнанку. Истинное лицо.

– Ой, я не собираюсь спорить с каким-то маргиналом-неудачником, – я с возмущением схватила свою сумку и запихнула в нее лист с портретом, не заботясь, что он может смяться.

– Еще увидимся, – крикнул мне художник на прощанье.

Не увидимся, подумала я.

Ремонтники уже свалили, когда я вернулась домой. Оставили окурки на балконе и смятые бумажки от шоколадных батончиков на подоконнике. Я сложила мусор в пакет и поставила у входной двери, чтобы не забыть вынести завтра, открыла балконную дверь проветрить квартиру, уселась на диван, включила телевизор и насыпала в вазочку жаренный арахис, купленный по дороге.

Что он там нёс? Подавленный гнев? Я рассеянно перебирала в памяти события своей жизни за последние несколько лет, щелкая пультом и ловя ртом орешки. Ну да, всякое бывало. Но каждое событие – каждое! – я воспринимала с философским спокойствием. Или нет? Моя мать и бабушка умерли от аутоимунной болезни, при которой организм атаковал сам себя, убивал сам себя, и я очень боялась повторить их историю, с такой-то дурной наследственностью. Поэтому всячески заботилась о своем физическом и психическом здоровье. Раз в полгода ходила на медосмотры и проходила обследования, пристально следила за своим самочувствием, бежала к врачу, чуть что. Почти ипохондрия. И, конечно же, старалась меньше нервничать и переживать. Я верила, что все заболевания носят психосоматический характер, и спокойствие и гармония в душе существенно снизят риск свалиться от какой-нибудь болячки. Даже занималась медитациями и купила абонемент на занятия йогой. Ходила раз в неделю. Интересные там собирались девушки и женщины, вечно улыбались. Будто Хари Кришна налепила им эти улыбки на лица. Я снова вспомнила работу художника. На моем портрете улыбки не было, скорее, оскал. И откуда он это взял? Художник этот заносчивый. Чересчур живое воображение? Или есть всё же что-то во мне, что выдает беспокойство, злость и даже какое-то презрение к людям? Вдруг и другие видят меня злобной фурией? Я ломала себе над этим голову весь вечер, пока не пришла к выводу, что нужно больше информации.

Так что мы увиделись с этим художником опять. Мне нужны были разъяснения, объяснения, растолковывания. Его работа меня встревожила, выбила из колеи. Мне хотелось расспросить художника о причинах такой якобы осведомленности, такого взгляда на меня. Изнанку он увидел. И попытаться ответить себе на два вопроса: можно ли ему верить, и есть ли у меня основания для тревоги.