Семья Тибо.Том 1

— В толк не возьму, где она набирается своих причуд? В нашем доме ребёнку не разгуляться! Мадемуазель обожает её; но ты ведь знаешь её характер — всего-то она боится, всё девочке запрещает, ни на миг не оставляет её одну…

Он засмеялся и весело, с видом сообщника поглядел на брата, чувствуя, что эти драгоценные мелочи семейной жизни принадлежат им обоим, имеют смысл только для них одних и навсегда останутся для них чем-то единственным и незаменимым, ибо это — воспоминания детства. Но Жак ответил ему лишь бледной, вымученной улыбкой.

И всё-таки Антуан продолжал:

— За столом тоже не слишком-то весело, можешь мне поверить. Отец или молчит, или повторяет для Мадемуазель свои речи во всяких комитетах и во всех подробностях рассказывает, как он провёл день. Да, кстати, знаешь, с его кандидатурой в Академию всё идёт как по маслу!

— Да?

Тень нежности пробежала по лицу Жака, слегка смягчила черты.

Подумав, он сказал с улыбкой:

— Это чудесно!

— Все друзья волнуются, — продолжал Антуан. — Аббат великолепен, у него в четырёх академиях связи{30}… Выборы состоятся через три недели. — Он больше не смеялся. — Казалось бы, и пустяк — член Института, — пробормотал он, — а всё-таки в этом что-то есть. И отец это заслужил, как ты считаешь?

— О, конечно! — И вдруг, как крик души: — Знаешь, ведь папа по природе добрый…

Жак запнулся, покраснел, хотел ещё что-то добавить, но так и не решился.

— Я жду только, когда отец прочно усядется под куполом Академии, и тогда совершу государственный переворот, — с воодушевлением говорил Антуан. — Мне слишком тесно в этой комнатушке в конце коридора: уже некуда ставить книги. Ты ведь знаешь, что Жиз поместили теперь в твоей бывшей комнате? Я надеюсь уговорить отца, чтобы он снял для меня квартирку на первом этаже, помнишь, ту, где живёт старый франт, пятнадцатого он выезжает. Там три комнаты; у меня был бы настоящий рабочий кабинет, я мог бы принимать больных, а в кухне я бы устроил нечто вроде лаборатории…

И вдруг ему стало стыдно, что он с таким упоением выставляет перед узником свою вольную жизнь, свои мечты о комфорте; он поймал себя на том, что о комнате Жака заговорил так, словно тому никогда уже не суждено вернуться в неё. Он замолчал. Жак опять напустил на себя равнодушный вид.

— А теперь, — сказал Антуан, чтобы как-то отвлечь Жака, — не пойти ли нам перекусить, а? Ты, должно быть, проголодался?

Он потерял всякую надежду установить с Жаком братский контакт.

Вернулись в город. Улицы, по-прежнему полные народу, гудели, как ульи. Толпа приступом брала кондитерские. Остановившись на тротуаре, Жак заворожённо застыл перед пятиэтажным сооружением из глазированных, сочащихся кремом пирожных; от этого зрелища у него захватило дух.

— Входи, входи, — сказал, улыбнувшись, Антуан.

У Жака дрожали руки, когда он брал протянутую Антуаном тарелку. Сели за столик в глубине лавки перед целой пирамидой выбранных ими пирожных. Из кухни в полуоткрытую дверь врывались ароматы ванили и горячего теста. Безвольно развалившись на стуле, с покрасневшими, будто после слёз, глазами, Жак ел молча и быстро, замирая после каждого съеденного пирожного в ожидании, когда Антуан положит ему ещё, и тут же снова принимался жевать. Антуан заказал две порции портвейна. Жак взял свой стакан, пальцы у него ещё дрожали; отпил глоток, крепкое вино обожгло рот, он закашлялся. Антуан пил мелкими глотками, стараясь не смотреть на брата. Жак осмелел, отхлебнул ещё раз, почувствовал, как портвейн огненным шаром катится в желудок, глотнул опять и опять — и выпил всё до дна. Когда Антуан снова наполнил ему стакан, он сделал вид, что ничего не замечает, и лишь секунду спустя сделал запоздалый протестующий жест.

Когда они вышли из кондитерской, солнце клонилось к закату, на улице похолодало. Но Жак не ощущал прохлады. Щёки у него горели, по всему телу разливалась непривычная, почти болезненная истома.

— Нам осталось ещё три километра, — сказал Антуан, — пора возвращаться.

Жак едва не расплакался. Он сжал в карманах кулаки, стиснул челюсти, повесил голову. Украдкой взглянув на брата, Антуан заметил в нём такую резкую перемену, что даже испугался.

— Это ты от ходьбы так устал? — спросил он.

В его голосе Жак уловил новую нотку нежности; не в состоянии вымолвить ни слова, он обратил к брату искривившееся лицо, на глаза навернулись слёзы.

Не зная, что и подумать, Антуан молча шёл следом. Выбрались из города, перешли мост, зашагали по бечевнику, и тут Антуан подошёл к брату вплотную, взял его за руку.

— Не жалеешь, что отказался от своей обычной прогулки? — спросил он и улыбнулся.

Жак молчал. Но участие брата, его ласковый голос, и дуновение свободы, пьянившее его все эти часы, и выпитое вино, и этот вечер, такой тёплый и грустный… Не в силах совладать с волнением, он разрыдался. Антуан обнял его, поддержал, усадил рядом с собой на откос. Теперь он уж не думал о том, чтобы доискиваться до мрачных тайн в жизни Жака; он испытывал облегчение, видя, как рушится наконец стена безразличия, на которую он наталкивался с самого утра.