Семья Тибо.Том 1

С тех пор это стало каждодневным обрядом. Ещё в прихожей она снимала брошь и, входя, прикалывала её к портьере. Они устраивались на диване, — щека к щеке, руки на жарком теле, и молчали. Или она начинала напевать какой-нибудь немецкий романс, и у обоих на глаза наворачивались слёзы, и долго-долго потом раскачивались в такт песне сплетённые тела, и смешивалось дыхание, и не нужно им было никаких иных радостей. Если пальцы Жака шевелились под блузкой или он двигал головой, чтобы коснуться губами щёки Лизбет, она устремляла на него взгляд, в котором всегда читалась мольба о ласке, и вздыхала:

— Будьте нежным…

Впрочем, попав на привычное место, руки вели себя благоразумно. По молчаливому уговору, Лизбет и Жак избегали неизведанных жестов. Их объятия состояли лишь в том, что терпеливо и долго щека прижималась к щеке, а в пальцы ласково вливался тёплый трепет груди. Лизбет, хотя и выглядела иногда утомлённой, без труда подавляла в себе голос чувственности: находясь рядом с Жаком, она хмелела от поэтичности, от чистоты. А ему и не приходилось особенно бороться с соблазном: целомудренные ласки были для него самоцелью; ему даже в голову не приходило, что они могут стать прелюдией к иным наслаждениям. Если порою тепло женского тела и причиняло ему физическое волнение, он этого почти что не замечал; он умер бы от отвращения и стыда при одной мысли, что Лизбет может это заметить. Когда он был с ней, вожделение не мучило его. Душа и плоть были разобщены. Душа принадлежала любимой; плоть жила своей одинокой жизнью совсем в другом мире, в мире ночном, куда не было доступа для Лизбет. Ему ещё случалось иногда вечерами, в муках бессонницы, вскакивать с постели, срывать перед зеркалом рубаху и в голодном исступлении целовать свои руки и ощупывать тело; но это происходило только тогда, когда он бывал один, вдали от неё; образ Лизбет никогда не вплетался в привычную вереницу его видений.

Тем временем близился день отъезда Лизбет; она должна была покинуть Париж ночным поездом в воскресенье, — и всё не могла собраться с духом сказать об этом Жаку.

В воскресенье, в час обеда, зная, что брат наверху, Антуан прошёл к себе. Лизбет его ждала. Она со слезами прильнула к его плечу.

— Ну как? — спросил он со странной улыбкой.

Она отрицательно покачала головой.

— И ты сейчас уезжаешь?

— Да.

Он раздражённо пожал плечами.

— Он тоже виноват, — сказала она. — Он об этом не думает.

— Ты обещала подумать за него.

Лизбет взглянула на Антуана. Она немножко презирала его. Ему не понять было, что Жак для неё «совсем не то». Но Антуан был красив, в нём было что-то роковое, ей это нравилось, и она прощала ему, что он такой же, как все.

Она приколола брошь к занавеске и рассеянно стала раздеваться, думая уже о предстоящей дороге. Когда Антуан сжал её в объятьях, она отрывисто засмеялась, и смех долго замирал у неё в груди.

— Liebling… Будь нежен в последний наш вечер…

Антуана весь вечер не было дома. Около одиннадцати Жак услышал, как брат вернулся, как он тихо прошёл к себе в комнату. Жак уже ложился и не стал окликать Антуана.

Он скользнул в постель и вдруг наткнулся коленом на что-то твёрдое, — какой-то свёрток, какой-то подарок! Это оказались завёрнутые в оловянную бумажку анисовые крендельки, липкие от жжёного сахара, а в шёлковом платочке с инициалами Жака — сиреневый конвертик:

«Моему возлюбленному!»

Она ему никогда ещё не писала. Она словно пришла к нему, склонилась над изголовьем. Распечатывая конверт, он смеялся от удовольствия.

Господин Жак!

Когда вы получите это заветное письмо, я буду уже далеко…

Строки заплясали у него перед глазами, на лбу выступил пот.

…я буду уже далеко: сегодня, поездом 22.12, я отправляюсь с Восточного вокзала в Страсбург…

— Антуан!

Вопль был такой душераздирающий, что Антуан кинулся в комнату брата, думая, что тот поранил себя.

Жак сидел на кровати, руки у него были широко раскинуты, рот приоткрыт, в глазах застыла мольба; казалось, он умирает и один Антуан в силах ему помочь. Письмо валялось на одеяле. Антуан пробежал его без особого удивления: он только что проводил Лизбет на вокзал. Он нагнулся к брату, но тот его остановил:

— Молчи, молчи… Ты не знаешь, Антуан, ты не можешь понять…

Он говорил точно те же слова, что и Лизбет. Лицо у него было упрямое, взгляд тяжёл и неподвижен; он напоминал прежнего Жака-мальчишку. Внезапно он глубоко вздохнул, губы задрожали, и он, словно прячась от кого-то, отвернулся, повалился на подушку и зарыдал. Одна рука его так и осталась за спиной; Антуан дотронулся до судорожно сжатой ладони, и она тотчас вцепилась ему в руку; Антуан ласково её пожал. Он не знал, что говорить, и молча глядел на сотрясаемую рыданиями сгорбленную спину брата. Лишний раз убеждался он в том, что под пеплом беспрестанно тлеет огонь, готовый вспыхнуть в любую минуту; и он понял всю тщетность своих педагогических притязаний.