Семья Тибо. Том 2

Весь день думал о нём. Этот неожиданный прилив живительных соков, который выгоняет в назначенный час новую ветвь из нашего ствола… Действительно ли безумие воображать, что это какое-то предназначение судеб? Какой-то высший промысел? Фамильная гордыня, безусловно. Но почему бы в этом ребёнке не видеть предназначения? Завершения смутных стремлений целого рода, направленных на создание высшей разновидности семейства Тибо? Гений, которого природа обязана неминуемо создать после того, как она создавала лишь несовершенные прообразы его: моего отца, моего брата и меня? Эти неукротимые порывы ярости, эта властность, которые жили уже в нас, прежде чем перейти в него, почему на сей раз не расцвести им, не стать подлинно творческой силой?

Полночь.

Бессонница. «Изгонять» призраки.

Вот уже полтора месяца, семь недель, как я узнал, что безнадёжен. Эти слова: узнать, что безнадёжен, эти слова, которые я только что написал, так похожи на все остальные, и все думают, что понимают их, и, однако, никто, кроме осуждённых на смерть, не может до конца проникнуть в их смысл… Молниеносный переворот, который сразу опустошает всего человека.

И всё же, казалось бы, что врач, который живёт в постоянном общении со смертью, должен бы… Со смертью? С чужой смертью. Пытался не раз найти причины этой физической невозможности приятия смерти (что, быть может, обусловлено моей жизнеспособностью, её особыми свойствами. Мысль, которая пришла мне сегодня вечером).

Эту мою былую жизнеспособность, эту активность, которую я старался непрерывно применять на деле, это умение вновь и вновь вставать на ноги, сопротивляемость — всё это я объясняю в значительной степени свойственной мне потребностью продолжить себя через созидание: «пережить себя». Инстинктивный страх исчезнуть бесследно (присущий всем, конечно, но в весьма различных степенях) у меня — наследственный. Много думал об Отце. Его навязчивое желание всему присвоить своё имя: своим исправительным колониям, премиям за примерное поведение, площади в Круи, желание, — впрочем, осуществившееся, — видеть своё имя — «Основано Оскаром Тибо» — на фронтоне исправительных заведений, желание, чтобы имя Оскар (единственное, что в его документах принадлежало только ему, а не всей семье) носило всё его потомство и т.д. Мания нацеплять свои вензеля буквально повсюду: на ворота сада, на сервизы, на корешки книг, даже на спинки кресел!… Это не просто инстинкт собственника (или, как я тогда думал, признак тщеславия). Великолепная потребность бороться против исчезновения, оставить след по себе. (Загробная жизнь, потусторонняя жизнь, по-видимому, не устраивала.) Потребность, которую унаследовал и я. Я тоже таил надежду связать своё имя с каким-нибудь своим творением, которое пережило бы меня, с открытием и т.д.

Да, от отцовского наследия не уйти!

Семь недель, пятьдесят дней и ночей лицом к лицу с уверенностью! Без минуты колебаний, сомнений, иллюзий. Однако, — это-то мне и хочется отметить, — в подобном состоянии одержимости есть свои просветы, короткие интервалы, минуты не то чтобы полного забвения, нет, но ослабления навязчивой мысли… У меня бывают, и всё чаще и чаще, мгновения, две-три минуты, максимум — пятнадцать — двадцать, в течение которых уверенность, что я умру, отступает на задний план, чуть-чуть мерцает. Когда я снова могу жить, внимательно читать, писать, слушать, спорить, одним словом — интересоваться чем-то вне моего состояния, как будто я освобождаюсь от некоего гнёта, владеющего мной; однако одержимость остаётся, я не перестаю всё время ощущать её на заднем плане, в каком-то уголке. (Ощущение, что она здесь, не покидает меня даже во сне.)

6 июля, утро.

Начиная с четверга — улучшение. Когда я перестаю страдать, всё мне кажется хорошим, почти прекрасным. В утренних газетах статья об успехах итальянцев в дельте Пьявы, пожалуй, доставила мне давно не испытанное удовольствие. Хороший признак.

Ничего не писал вчера. Когда я вышел в сад, спохватился, что оставил тетрадь в комнате. Лень было подыматься, но весь вечер мне чего-то недоставало. Начинаю входить во вкус этого времяпрепровождения.

Некогда писать сегодня. Многое надо занести в чёрную тетрадку. Заметил, что стал понемногу забрасывать тетрадь, с тех пор как веду дневник. Довольствуюсь только коротенькими записями. Между тем важна именно чёрная тетрадка, она должна быть на первом месте. Поделить всё на две части: дневник — для «призраков» и чёрная тетрадка — для наблюдений над собой, записей температуры, процедур, результатов лечения, вторичных реакций, процесса интоксикации, разговоров с Бардо и с Мазе и т.д.