Семья Тибо. Том 2

— Это вроде того вопроса о наследстве, — продолжал он во внезапном приступе ярости. — Теперь иметь состояние значит «строить свою жизнь на эксплуатации других»!… Дурак!… Я не защищаю принципа наследственной передачи состояний… Нет, конечно, я его не защищаю… И не хуже, чем ты, знаю всё, что можно об этом сказать… Но, чёрт побери, раз на сегодняшний день дело обстоит так! Раз таковы условия жизни, которые для нас созданы! Что же тут можно поделать?

«Против чего, собственно, я ломаю копья? — подумал он, улыбаясь над самим собой. — Кажется, я почти что восстаю против того, что хочу защитить…»

Но он тотчас же воспрянул, будто ему предстояло убедить какого-то собеседника:

«Впрочем, я считаю, что результаты наследования нередко бывают превосходные… Сотни раз я видел, что именно наследственное состояние обеспечивает — девять раз из десяти — жизнь прекрасного человека… я хочу сказать — человека полезного, ценного для общества…»

— Разве не быть бедным теперь будет считаться преступлением? — сказал он, резким движением скрестив руки.

У него возникло смутное впечатление, что он немного плутует. Вопрос, который его совесть задавала сейчас самой себе, звучал скорее так: «Разве преступление — быть богатым, не приобретя состояние своим трудом?…» Но он не стал задерживаться на таких оттенках и, пожав плечами, стряхнул с себя эту коварную мысль.

«Когда он писал мне зимой: „Я не хочу извлекать пользу из этого наследства…“ Дурак! Пользу! А теперь меня упрекнут, что я им „пользовался“? Но кто же в конечном счёте „извлечёт пользу“ из реорганизации моей профессиональной жизни, наших работ? Неужели я?… Да, я, — честно признался он. — Однако я хочу сказать: только ли я один буду этим „пользоваться“?… И, кроме того, если принять во внимание все обстоятельства, разве в моем положении служить также и своим личным интересам не значит в то же время работать как нельзя лучше ради общих интересов?»

Машина пересекала Сену. Река, набережная, перспектива мостов расплывались в розоватой дымке. Он выбросил окурок в окно и зажёг новую папиросу.

«Ты больше схож со мною, чем думаешь, негодный, — продолжал он с довольным смешком. — Ты родился буржуа, мой мальчик, так же как ты родился рыжим! Твои вихры потемнели, но у них остался рыжеватый отлив, и тут ты ничего не можешь поделать… Твои революционные чувства? Я верю в них лишь наполовину… Твоя наследственность, воспитание и даже твои сокровенные вкусы — всё это тянет тебя назад… Подожди немного: в сорок лет ты, может быть, будешь больше буржуа, чем я!…»

Автомобиль замедлял ход. Виктор нагибался, пытаясь разобрать номера домов. Наконец машина остановилась у калитки.

«И, несмотря ни на что, я его очень люблю, — такого, как есть», — подумал Антуан, открывая дверцу.

Теперь он упрекал себя в том, что своим приёмом недостаточно ясно показал, какое удовольствие доставило ему посещение брата.

XXIII

Пастор Грегори уже год, как жил в жалком пансионе в центре квартала Жанны д’Арк, населённого почти исключительно армянскими чернорабочими, которых он просвещал евангельским учением.

Антуану стоило немало труда разбудить ночного сторожа, грязного левантинца, спавшего одетым на скамейке в вестибюле…

— Да, мусси… Пастор Грегори, да. Пойдём со мной, мусси…

Мансарда, которую занимал святой человек, находилась на пятом этаже. Июльская жара наполняла перенаселённую лачугу запахом гниющей помойки и пота, напоминавшим терпкие испарения арабских улиц.

Сторож робко постучал в дверь, и Грегори тут же соскочил с кровати.

«Сон прямо-таки духовной лёгкости», — подумал про себя Антуан.

Дверная щеколда отодвинулась, и пастор появился на пороге с коптящим ночником в руке.

Зрелище было неожиданное. Грегори на ночь надевал благопристойную длинную рубаху, ниспадавшую до пят; а так как он мог спать, лишь забинтовав себе печень, живот у него был туго стянут куском коричневой фланели, отчего низ рубашки вздувался наподобие юбки. Босой, бледный, как привидение, тощий, с растрёпанными волосами и нечеловеческим выражением глаз, он был похож на волшебника из «Тысячи и одной ночи».

С первых же слов Антуана, которого он сначала не узнал, Грегори понял всё. Не отвечая, не теряя ни минуты, пока Антуан, стоя на пороге, заканчивал свой рассказ, он привязал конец своего пояса к перекладине кровати и, чтобы размотать эти четыре метра фланели, начал вращаться вокруг своей оси, как волчок, всё более быстро.

Антуан, силясь сохранить серьёзность, объяснял подробности хирургического вмешательства и затруднения, связанные с извлечением пули.

— О!… О!… — возразил, задыхаясь, вращающийся дервиш. — Забудьте о пистолете!… Оставьте, оставьте пулю… Волю к жизни… вот что надо… возродить в нём!

Он жестикулировал и бросал вокруг недовольные взгляды. Наконец, разбинтовавшись, он приблизил к лицу Антуана своё угловатое асимметричное лицо, на котором брови беспрестанно подёргивались нервным тиком. Затем разразился беззвучным внутренним смехом.