Серафимо-Дивеевские предания

Вскоре после этого я как-то разболелась; приехала к нам Глафира Семеновна, сноха отчима Пелагеи Ивановны, которая была очень милостива и еще в девушках в Арзамасе Пелагею-то Ивановну очень любила, чтила и верила ее Божию пути и призванию, за что по выходе замуж много приняла побоев от свекра своего. Пелагея-то Ивановна смотрит на нее да так-то ласково говорит ей: «Не выпросишь ли ты у матери моей какой-нибудь позавалющий самовар; вот у меня батюшка-то все хворает». Возвратясь в Арзамас, Глафира Семеновна и говорит Прасковье-то Ивановне, что самоварчик просит Пелагея Ивановна. «Верьте Богу, маменька, — говорит, — грех нам будет, что мы вовсе ее бросили. Я была сама у нее и видела, она не то, что беднее всех, а живет в сущей нищете». И прислали нам после этого самоварчик да фунт чаю, с этого только времени мы и стали кое-чем обзаводиться. После того, совести ради, кое-что и делывали родные. Так, приехал раз брат ее родной, Андрей Иванович, и отдал мне кожу. «Сшей ты ей, — говорит, — хоть коты какие», — ведь уж больно совестно. Ну, и сшила я; да она насилу-то их надела и ушла; потом приходит без котов.

— Куда же ты коты-то подевала?

— Там, — говорит.

А где «там», Господь ее ведает.

Так и бросила, и никогда-то никакой обуви, ни чулок она не носила и надевать не надевала. Так, бывало, босая и бегает».

Окончательное отречение от матери и от мужа

«Стали родные посещать нас в монастыре, и, бывало, всегда заранее Пелагея Ивановна это знает; уйдет да залезет в крапиву, и ничем-то ее оттуда не вызовешь. «О, батюшка, — скажет мне, — ведь они люди богатые, что нам с ними?!»

Раз приехал к ней сюда и муж, и это она провидела, и вот каким образом: встала да мне и говорит: «Батюшка, ныне арзамасские приедут, я буду у церкви, тогда придешь за мною», — и ушла. Было это летом. Сижу я и вижу: кто-то идет — двое, будто как к нам; один мужчина этакой хороший, молодой да бравый, и одет тоже хорошо. «Кто бы это, — думаю. Что-то вовсе я такого не видала и не знаю».

— Королева-то здесь? — спрашивает.

А это фамилия отчима Пелагеи Ивановны.

— Здесь, — говорю. А вам что нужно?

— Нужно, — говорит. Где она?

— А вот, — говорю, — пойдемте. А вы арзамасские что ль? Родные ей будете?

— Кажется, будто сродником считался, — говорит.

Приходим это мы, а она, как сказала, у Тихвинской-то и сидит да улыбается. На одну ногу надела худой башмак, а на другую старую валенку, и палку в руки взяла. Подошел он, посмотрел, да и говорит ей: «А ты полно дурить-то, будет, поедем-ка в Арзамас». Я слышу да и думаю: что это он ее в Арзамас-то зовет? Кто же то такой?

— Кто же вы, — говорю, — ей будете?

— Я-то? Муж ее, — отвечал он.

— А! Вот что! — думаю себе. Что же? Если у вас дом хороший да горницы чистые, так берите ее с Господом; она вам их отчистит с камнями-то. А я радехонька буду; она мне этим сором-то вот как надоела.

Пелагея Ивановна знай молчит да улыбается.

— А вы, — говорит он, — думаете и вправду, что она безумная дура? Вовсе нет, только так дурит, и просто — шельма.

А приказчик-то, приехавший с ним, и говорит ему:

— Эх, Сергей Васильевич! Что вы говорите? Ну и стала ли бы она, если бы и маленький у нее был ум, терпеть такие побои, как вы ее били? А потому только и терпела, что без ума стала.

— Ну вот, — говорил муж, — что ей делается? Вишь, какая она здоровая да гладкая!

Пелагея Ивановна поклонилась да и сказала:

— Не ходила я в Арзамас да и не пойду, хоть всю кожу сдери с меня.

Услышав это, поклонился муж молча и пошел. И после того уж никогда не был, и ничего не слышно было о нем. Вот уж много лет спустя, в 1848 году, когда у нас собор закладывали летом, вижу я раз: моя Пелагея Ивановна вдруг как вскочит, вся поджалась, скорчилась, взад и вперед по комнате ходит да стонет и плачет.

— Что это с тобою, матушка? Уж здорова ли ты? Аль что случилось?

— Ох, — говорит, — батюшка! Ведь вот ты какой! Умирает он, да умирает-то как! Без причастия!

Уж тут только я все поняла и замолчала. Немного времени спустя бывший-то с ним на ярмарке приказчик приезжает к нам и рассказывает, что Пелагея Ивановна своим видом и действиями показывала все то, что было с Сергеем Васильевичем. Его действительно схватило; он точно так корчился, бегал по комнате, стонал и приговаривал: «Ох, Пелагея Ивановна, матушка! Прости ты меня Христа ради. Не знал я, что ты терпишь Господа ради. А как я тебя бил-то! Помоги мне! Помолись за меня». Да без причастия так и умер. А тогда была страшная холера. И с тех-то вот пор до 25 сентября 1883 года никогда она не поминала о муже; а тут это вижу; она будто пригорюнилась, подперлась рукой и такая сидит скорбная и грустная.

— Что это, матушка, — говорю, — ты какая?

А она как вздохнет это так тяжело да и говорит: «Ох, Сергушка, Сергушка! По тебе и просфорки-то никто не подаст».

Я это так и встрепенулась. Ведь это она мужа вспомнила, ведь это она всегда его так называла. Посмотрела в календаре, ан 25 сентября «преподобного Сергия», именинник был, надо полагать.