Сердце королевы

Биттерблу стала давать переводы друзьям, чтобы они прочли первыми и предупредили ее, если встретят упоминание о ее матери или о ней самой. Каждую ночь Помер приносил новые страницы. Иногда Биттерблу вовсе не могла заставить себя их читать. В такие вечера она просила Гиддона пересказать их вкратце, и он повиновался, садился подле нее на диване и рассказывал тихим голосом. Она выбрала для этого дела Гиддона – Хильда и Банн не могли пообещать, что не станут утаивать самые жуткие детали, а Гиддон обещал. Он говорил очень тихо, словно пытаясь сделать слова Лека более безобидными. Если честно, у него ничего не получалось, хотя Биттерблу приходилось признать, что говори он громче – было бы еще хуже. Она сидела и слушала, крепко обхватив себя руками за плечи. Ее била дрожь.

Она тревожилась за Помера, который видел эти слова первым и без всякой подготовки; корпел над ними по многу часов каждый день.

– Быть может, на этом этапе, – сказала ему Биттерблу, сама не до конца веря, что эти слова звучат из ее собственных уст, – нам достаточно знать, что он был жестоким человеком и творил безумные вещи. Возможно, подробности не так уж важны.

– Но это же история, ваше величество, – заметил Помер.

– Вовсе нет, – возразила Биттерблу. – Пока еще это никакая не история. Через сто лет станет. А пока – это наша собственная жизнь.

– Наша собственная жизнь для нас еще важнее, чем история, ваше величество. Разве вы не пытаетесь найти в этих книгах ответы на сегодняшние вопросы?

– Да, – вздохнула она. – Верно. Вы вправду готовы и дальше это читать?

– Ваше величество, – сказал Помер, отложив перо и пристально вглядевшись ей в лицо. – Я прожил во тьме тридцать пять лет. Тридцать пять лет я пытался понять, что он делает и почему. Для меня этот текст заполняет пробелы.

А для Биттерблу он пробелы создавал – пробелы в ее способности чувствовать. Огромные пустые пространства, где обитало что-то, чего она не могла переварить, ибо тогда узнала бы слишком много – или окончательно уверилась, что сходит с ума. Теперь, стоя в нижних кабинетах и наблюдая за суетой писарей и стражников, Дарби, Тиэля и Руда, она понимала слова Раннемуда, произнесенные однажды, когда она надавила слишком сильно. Стоит ли правда того, чтобы потерять рассудок?

– Я больше не хочу продолжать, – как-то вечером сказала Биттерблу Гиддону, все так же дрожа. – У вас чудесный голос, вы знаете? Еще немного, и я его возненавижу. Мне нужно либо читать слова Лека самой, либо слышать их от кого-нибудь еще, не от друга.

Гиддон помедлил, колеблясь:

– Я делаю это, потому что я ваш друг, ваше величество.

– Я знаю, – сказала Биттерблу. – Но это отвратительно, и я знаю, что вам тоже плохо, и мне не нравится, что у нас появился обычай каждый вечер делать вместе что-то отвратительное.

– Я не согласен, чтобы вы делали это в одиночку, – заявил Гиддон упрямо.

– Как удачно, что мне не нужно ваше разрешение.

– Сделайте перерыв, ваше величество. – Банн подошел и сел с другой стороны от нее. – Пожалуйста. Вместо мучительных ежедневных отрывков читайте лучше раз в неделю стопку потолще. Мы продолжим читать вместе с вами.

Мысль показалась ей заманчивой – пока не миновала неделя и не настала пора читать перевод за семь дней. Осилив две страницы, Биттерблу поняла, что больше не может.

– Хватит, – сказал Гиддон. – Просто перестаньте читать. А то вам станет дурно.

– Кажется, Лек предпочитал жертв женского пола. Потому что в дополнение к другим безумным опытам, которым они подвергались, он проводил опыты, связанные с беременностью и младенцами.

– Это чтение не для вас, – настаивал Гиддон. – А для кого-нибудь другого, кто не участвовал в событиях и кто сможет потом рассказать вам то, что дóлжно знать королеве. Это может делать Помер во время перевода.

– Кажется, он их насиловал, – продолжала Биттерблу, потерянная, застывшая, оглохшая ко всему, – всех в своей больнице. Кажется, он насиловал и мою мать.

Гиддон выдернул бумаги у нее из рук и бросил их в другой угол комнаты. Подскочив от этой неожиданной вспышки, Биттерблу вдруг увидела его так ясно, как не видела никогда раньше. Увидела, как он возвышается над нею, сжав губы, сверкая глазами, и поняла, что он в ярости. Очертания обрели четкость, комната вокруг нее заполнилась красками. Она услышала, как потрескивает пламя в очаге, как молчат за столом Банн и Хильда, наблюдая за нею, грустные, напряженные. В комнате пахло дровами. Биттерблу закуталась в одеяло, уже не чувствуя себя потерянной.

– Назовите меня по имени, – тихо попросила она Гиддона.

– Биттерблу, – сказал он так же тихо, – умоляю вас. Пожалуйста, перестаньте читать безумные бредни своего отца. Они губят ваше здоровье.

Она снова посмотрела на стол, откуда, притихнув, наблюдали Банн с Хильдой.

– Вы слишком мало едите, ваше величество, – сказала Хильда. – Вы потеряли аппетит, и, если позволите заметить, лорд Гиддон тоже.

– Что? – воскликнула она. – Гиддон, почему вы мне не сказали?

– А еще он просил у меня снадобья от головных болей, – вставил Банн.