Сережа Боръ-Раменскiй

Въ маленькой гостиной Серафимы Павловны кресла были вынесены, вынесенъ и небольшой диванъ, а на мѣсто его стояло огромное зеркало-трюмо, въ которомъ можно было видѣть себя съ головы до ногъ. Четыре канделябра освѣщали комнату и два другихъ стояли на тумбахъ близъ зеркала. Серафима Павловна, взволнованная и суетливая, не могла усидѣть на мѣстѣ и безпрестанно подходила къ двери; на стулѣ у окна помѣстилась Глаша; она была въ дурномъ расположеніи духа.

— Причудница, право, причудница! воскликнула Серафима Павловна, — не хочетъ одѣваться при мнѣ, говоритъ, я ей мѣшаю. А чѣмъ, спрашивается.

— Конечно, мѣшаете, — сказала Глаша сердито: — вы слѣдите за ея руками, какъ коршунъ за птичкой. Хоть кого смутятъ и ваши глаза и ваши замѣчанія.

— Ну, вотъ и вздоръ! никакихъ я замѣчаній не дѣлала, а только сказала, что она слишкомъ взбила себѣ волосы… и это правда… Ахъ, вотъ она! Вѣра, Вѣра! поди сюда, покажись и посмотри на себя въ большое зеркало.

Вѣра, придерживая слегка платье рукою, вошла въ комнату. На ней было бѣлое тюлевое на бѣломъ чехлѣ платье, вышитое спереди легкими гирляндами розъ; по бокамъ и сзади оно было усыпано отдѣльно вышитыми розами, разбросанными по всему платью. Это было нѣчто изящное, свѣжее, необыкновенное. Въ волосахъ Вѣры, съ боку у будто выбившагося изъ прически локона, спадавшаго на плечо, былъ слегка приколотъ небольшой букетъ такихъ же розъ. Сама Вѣра была прелестна. Высокая, стройная, съ легкимъ, нѣжнымъ румянцемъ въ лицѣ, съ блескомъ темно-сѣрыхъ большихъ глазъ, съ роскошью волосъ и бѣлизной шеи, рукъ и плечей, она дѣйствительно была замѣчательно красива.

— Мама, скажите, хорошо? спросила Вѣра, оглядывая себя въ зеркало и, очевидно, любуясь и собою и еще больше своимъ туалетомъ.

А Серафима Павловпа, впиваясь въ красивую дочь восхищеннымъ взглядомъ, была въ полномъ восторгѣ.

— Прелестно! Восхитительно! И какая ты, душа моя, красавица. Писаная красавица! Ахъ, Вѣра! Какъ ты стройна, какой у тебя цвѣтъ лица! Если бы только онъ могъ видѣть тебя, если бы онъ дожилъ…

Серафима Павловна мгновенно отъ восхищенія перешла къ печали и приложила платокъ къ отуманеннымъ слезами глазамъ.

— Ну, мама, полноте, прошлаго не воротишь, — сказала Вѣра спокойно. — Вы лучше поглядите — нравится вамъ этотъ рюшъ изъ муара на подолѣ платья?

— Какъ сказать? не знаю, — отвѣчала Серафима Павловна тономъ знатока. — Въ общемъ прелестно, но въ подробностяхъ не одобрю. Этотъ рюшъ немного тяжелъ, немного грубъ, особенно для такой легкой воздушной матеріи.

— Вы однако замѣтьте, мама, что рюшъ нашитъ не на тюлѣ, а на толстый атласъ чехла.

— Конечно, еще бы нашить его на тюль, это было бы отвратительно. Вообще я люблю рюшъ изъ легкой матеріи, а не изъ толстой… это, какъ бы сказать… очень матеріально! Ужъ очень тяжело!

— Да, но богато. Эѳирное верхнее платье, а внизу на толстомъ атласѣ чехла рюшъ изъ муара — это смѣло, но оригинально и cossu, какъ говорятъ французы.

— Это слово новаго пошиба, мѣщанское, модистки его употребляютъ — никогда французъ-аристократъ…

— Ну, все равно, мама, что намъ до нихъ за дѣло? Посмотрите лучше, фасонъ рукавовъ — каковъ?

— Весьма оригинально, напоминаетъ греческую тунику. Твоя портниха артистъ. Кто тебѣ шилъ платье?

Вѣра улыбнулась и отвѣчала бойко:

— Нѣкая m-elle Flore, только-что пріѣхавшая изъ Парижа. Взгляните на эту нитку бусъ: хорошо она перевита въ бантахъ волосъ? Если бы у меня было ожерелье изъ жемчуга, даже поддѣльнаго, я бы его надѣла, чтобы закончить этотъ — правда, изящный? — туалетъ.

— Есть! Есть! воскликнула Серафима Павловна, хлопая въ ладоши, и вылетѣла изъ комнаты, будто ей было шестнадцать лѣтъ отъ роду. Она вынесла кованый ларецъ, взяла изящный ключикъ и стала вынимать изъ ящика различныя золотыя украшенія.

— Вы сохранили всѣ свои вещи? спросила Вѣра.

— Конечно, — отвѣчала ея мать, перебирая свои драгоцѣнности. — Вотъ мой жемчугъ, возьми, надѣнь, носи, но я не дарю его тебѣ. Когда Глашѣ минетъ семнадцать лѣтъ и придетъ ея время выѣзжать и веселиться, я вамъ раздѣлю поровну всѣ мои вещи, вотъ кромѣ этого сердечка, въ которомъ волосы…

— Мама, который часъ? спросила Вѣра, перебивая мать.

— Да ужъ десять часовъ.

— Что жъ это тетушка не ѣдетъ?

— Еще есть время, прежде одиннадцати часовъ на балъ ѣхать не слѣдуетъ.

— Ахъ, карета! Это тетушка! воскликнула Вѣра.

И мать и дочь пошли навстрѣчу пріѣхавшей родственницѣ.

Глаша, сидѣвшая до тѣхъ поръ поодаль и улыбнувшаяся только тогда, когда мать упомянула о ней, встала, но не пошла навстрѣчу пріѣхавшей родственницѣ.

Старушка, вошедшая въ комнату, была маленькаго роста, съ мелкими чертами лица, маленькими сѣрыми, но проницательными глазками, въ темномъ платьѣ, съ турецкою старомодною шалью на плечахъ, которую носила съ старомоднымъ, но не лишеннымъ граціи манеромъ. Послѣ обычныхъ привѣтствій она оглядѣла Вѣру съ головы до ногъ и сказала:

— Прекрасное платье, очень хорошаго вкуса, сшито очаровательно. Кто шилъ, гдѣ заказывали?

— M-elle Flore, — сказала Серафима Павловна.

— Не знаю, не слыхала, — отвѣчала княжна.

— Она только-что пріѣхала изъ Парижа.