Сережа Боръ-Раменскiй

— У твоего отца ни того ни другого нѣтъ и не было, и я тебѣ не позволю такъ о немъ говорить. Если ты осмѣлился такъ отозваться объ отцѣ, я такъ же, какъ и онъ, полагаю, что тебѣ нѣтъ мѣста въ нашемъ домѣ; намъ нужны дѣти почтительныя. Ступай, служи или ищи себѣ дѣла, занятія, такъ какъ учиться не хочешь.

— Мама! Мама! воскликнула Соня умоляющимъ голосомъ.

— Благодарю, — сказалъ Анатолій съ ироніей и, повернувшись, пошелъ изъ комнаты.

Соня вскочила, бросилась за братомъ, догнала его, быстро шедшаго по гостинымъ, и схватила его за руку.

— Анатоль, милый…

— Отстань! сказалъ онъ рѣзко, отрывая свою руку отъ руки ея.

Соня остановилась, постояла на мѣстѣ, провожая брата глазами, и когда онъ исчезъ за послѣднею дверью, тихо воротилась въ кабинетъ матери. Увидя блѣдное, поразительно-печальное лицо ея, Соня бросилась ей на шею и залилась слезами. Зинаида Львовна обняла дочь, и долго обѣ онѣ плакали, усѣвшись рядомъ на маленькомъ диванчикѣ, и говорили вполголоса. Кто утѣшалъ — дочь ли утѣшала мать, или мать утѣшала дочь? Обѣ онѣ, любя такъ нѣжно другъ друга, дѣлили горе и тѣмъ облегчали тяготившія ихъ чувства. Общее горе соединило ихъ тѣснѣе, еще неразрывнѣе.

* * *

На третій день послѣ бала пріѣхала за Вѣрой тетушка княжна и сказала, что она получила приглашеніе на балъ отъ дѣвицъ Богуславовыхъ и что Вѣрѣ необходимо сдѣлать имъ визитъ, ибо она включена въ ея приглашеніе: „съ племянницей, дѣвицей Боръ-Раменской“ — сказано въ печатномъ приглашеніи на балъ.

— Одѣнься, Вѣра, я сейчасъ повезу тебя туда.

Вѣра, очень довольная, отправилась и черезъ полчаса явилась очень изящно одѣтая въ прелестномъ шелковомъ платьѣ и бѣлой шляпкѣ.

— И это еще новое платье! Но ты, другъ мой, разоришься. Я уже говорила, что въ большомъ кругу можно быть одѣтой очень просто.

— Это намъ ничего не стоитъ, — сказала Серафима Павловна, — я подарила Вѣрѣ весь мой туалетъ, потому не ношу ничего, кромѣ чернаго, и никогда не сниму траура.

Вѣра заторопила тетку, и онѣ уѣхали. Серафима Павловна опустилась въ кресло и прослезилась.

— Мама! Что такое? Что случилось? спросилъ Сережа съ тревогою, входя въ комнату.

— Ничего, мой милый, — сказала она, отирая глаза, — или лучше — все то же: жить мнѣ безъ него тошно. Думала я когда-то, что я сама буду вывозить Вѣру въ свѣтъ, что онъ полюбуется на насъ обѣихъ. Вѣра будто сирота съ теткой… Да она и есть сирота… всѣ мы сироты… безпомощные…

— Что жъ, мама, все-таки мы составляемъ цѣлую семью и не совсѣмъ безпомощные. Вотъ, когда вы трауръ снимите…

— Я никогда его не сниму.

— Ну такъ, когда Глаша подрастетъ и выѣзжать будетъ, вы сами ее въ свѣтъ вывезете…

— Но Вѣра красавица, а Глаша совсѣмъ некрасива: лицо у ней умное, выразительное, но черты неправильныя.

— Однако тѣ изъ моихъ товарищей, которые ее видѣли у Ракитиныхъ, говорили, что при ея золотистыхъ волосахъ и черныхъ глазахъ, бѣлизнѣ лица она очень интересна.

— Золотистыхъ, — повторила съ досадой и печалью Серафима Павловна, — она рыжая, совсѣмъ рыжая!

— Право, мама, вы несправедливы: у ней на головѣ масса волосъ и — всѣ говорятъ — съ золотистымъ отливомъ. Этотъ цвѣтъ волосъ въ модѣ, — говорилъ Сережа весело, развлекая мать.

— Мода на волоса, отъ роду не слыхала, — сказала Серафима Павловна, смѣясь, — выдумаютъ же такую моду!

— Въ Парижѣ выдумали; тамъ чего не придумаютъ, — говорилъ Сережа, радуясь, что мать разсмѣялась.

Въ эту минуту Глаша вошла въ комнату, и Сережа хотѣлъ ускользнуть.

— Куда ты? сказала ему мать. — Нельзя минуты посидѣть съ матерью; все я одна и одна.

— Съ вами Глаша, а у меня дѣла много, — сказалъ Сережа.

— Какое это дѣло, желаю я знать. Нынче праздникъ — университетъ закрытъ.

— Лекціи надо составить, прочесть кое-что, написать, — сказалъ Сережа, смущаясь.

— У другихъ студентовъ не меньше занятій; однако я слышу, они и въ общество являются, на балахъ танцуютъ, а ты неизвѣстно гдѣ пропадаешь. Посмотри, хотя Анатоль…

— Ну, съ этого примѣра брать нельзя, и ужъ, конечно, онъ съ сестрой и матерью не сидитъ. Его по цѣлымъ днямъ не бываетъ дома.

— Да, — вставила свое слово Глаша, — но когда приходитъ, то сколько разсказовъ, шутокъ, смѣха! Онъ презабавный!

— И никуда не годный, — сказалъ Сережа, недовольный и сердитый на сестру. Онъ всегда досадовалъ, когда Глаша разговаривала съ Анатолемъ.

— И какой у тебя тонъ, — сказала Серафима Павловна сыну, — рѣзкій не по лѣтамъ, и все твое поведеніе мнѣ не нравится; ты самъ гдѣ пропадаешь по цѣлымъ днямъ, скажи мнѣ.

— Повѣрьте мама, не болтаюсь.

— Не знаю. А зачѣмъ у тебя лицо озабоченное и блѣдное?

— Усталое, быть можетъ, — неосторожно сказалъ Сережа; у него это вырвалось противъ воли.

— Усталое! Съ чего это? Что за новости! Если ты не спишь ночи, то я не похвалю такихъ привычекъ. Можно посѣщать общество, даже должно, можно быть и въ театрѣ, но не спать ночей — это уже излишекъ. Притомъ театры кончаются въ полночь!

— Повѣрьте, что я одинъ только разъ былъ въ театрѣ за всю зиму, соблазнился и пошелъ послушать пріѣхавшую знаменитую пѣвицу, да на дняхъ пошелъ посмотрѣть трагедію Шекспира, увлекся съ товарищами.