Сережа Боръ-Раменскiй

— А этому сорокъ пять и я думаю — съ хвостикомъ, — сказала Вѣра, смѣясь. — А теперь, мама, я одѣнусь и за обѣдомъ еще разскажу вамъ. Теперь будьте довольны; ваша дочь имѣла успѣхъ, да, успѣхъ, и уже звана на два бала на масленицѣ: одинъ балъ у Богуславовыхъ, богатыхъ здѣшнихъ дѣвицъ-старушекъ, и другой у княжны Дубровиной и ея тетки и дяди, Долинскихъ; они живутъ вмѣстѣ и много принимаютъ. Мнѣ надо озаботиться туалетами; балы эти не за горами: черезъ десять дней первый, а второй черезъ двѣ недѣли. Надо поспѣшить съ платьями.

— Платье сошьютъ въ два дня, — сказала Серафима Павловна.

„Да“, подумала Вѣра, „когда шьютъ въ магазинѣ, то сошьютъ, а мнѣ надо шить самой“, и она вздохнула.

* * *

А у Ракитиныхъ шли дѣла совсѣмъ дурно. Въ семействѣ царило смущеніе и печаль: отецъ былъ озабоченъ и мраченъ, мать находилась въ тревожномъ состояніи, Соня часто плакала, Андрей Алексѣевичъ глядѣлъ сурово и хмурился, а Анатоля дома почти и не видать было. Онъ часто уходилъ со двора утромъ и возвращался поздно вечеромъ. Однажды, когда послѣ завтрака, за которымъ онъ ѣлъ молча и сидѣлъ нахмурясь, къ совершенному огорченію сестры, его позвали къ отцу. Анатоль мгновенно напустилъ на себя неестественную развязность и пошелъ къ отцу, напѣвая вполголоса какую-то модную французскую пѣсенку; несмотря на это, на лицѣ его изображалась тревога, и сердце его замирало.

— Здравствуй отецъ! сказалъ онъ развязно, употребляя съ недавнихъ поръ слово „отецъ“, вмѣсто прежняго „папа“, перенявъ это у одного своего пріятеля, извѣстнаго всѣмъ вѣтрогона.

Ракитинъ зорко взглянулъ на сына.

— Здорово, сынокъ! сказалъ онъ насмѣшливо и тутъ же перемѣнилъ тонъ. — Смотри, что это такое! Онъ взялъ со стола небольшую бумажку и показалъ ее сыну.

— Это… — сказалъ Анатоль, смущаясь, — я думаю, вексель.

— Да, вексель; я сегодня получилъ его. Ты опять задолжалъ.

— Но это долгъ ничтожный.

— Однако я строго тебѣ запретилъ дѣлать долги, а ты опять за то же. Слушай, что я скажу — и слово мое крѣпко. Тому назадъ недѣль шесть я говорилъ съ тобою и требовалъ, чтобы ты измѣнилъ поведеніе; слова мои послужили ни къ чему… Молчи и слушай! Я рѣшился еще однажды остеречь тебя. Мнѣ очевидно, что ты не перейдешь съ курса на курсъ.

— Не я первый, не я послѣдній, — сказалъ Анатоль строптиво.

— Конечно, но иной не переходитъ потому, что память слаба, или здоровье плохо, или даже онъ временно залѣнился. У тебя память рѣдкая, здоровье цвѣтущее, ты не временно залѣнился, а свелъ дурныя знакомства и отдалился и отъ ученья, и отъ дома, и отъ семьи и распоряжаешься слишкомъ своевольно моими деньгами.

— Я, кажется, тебѣ не чужой, — сказалъ Анатоль, — я сынъ.

— Но не наслѣдникъ. Я самъ все нажилъ, и мѣднаго гроша тебѣ не дамъ, если ты будешь продолжать сорить деньгами. У меня другія дѣти, наконецъ, я самъ и мать твоя, мы должны жить спокойно, въ довольствѣ.

— Зачѣмъ же вы воспитывали меня въ роскоши, если хотѣли пустить по міру босымъ бродягой? Это несправедливо и жестоко.

Ракитинъ измѣнился въ лицѣ.

— Я не намѣренъ, — сказалъ онъ, — входить съ тобою въ пререканія. Я хочу объявить тебѣ мое рѣшеніе, выслушай и поступай, какъ знаешь. Ты не выдержишь экзамена весною, я знаю, хлопочи о переэкзаменовкѣ осенью. Я упрошу Казанскаго заняться съ тобою лѣтомъ, и если ты выдержишь экзаменъ и перемѣнишь свой образъ жизни, я забуду о твоемъ поведеніи нынѣшнею зимою. Если же нѣтъ, то сбирайся, выбери родъ службы и постарайся, не доучившись, служить прилично.

— Я ужъ выбралъ, — сказалъ Анатоль рѣшительно, — я пойду въ военную службу, но только въ гвардію въ Петербургъ.

— На это я несогласенъ и въ Петербургъ не отпущу.

— Но почему же? спросилъ Анатоль.

— Потому, что не нахожу это благоразумнымъ. Если ты надѣлалъ долговъ здѣсь, живя въ родительскомъ домѣ, что сдѣлаешь въ Петербургѣ, гдѣ жизнь дорога и роскошна? Поѣзжай на Кавказъ или въ Сибирь, военнымъ или штатскимъ — все равно. Я дамъ тебѣ въ годъ столько, сколько надо, чтобы жить прилично, но долговъ платить не стану. Слышалъ?

— Слышать слышалъ, но…

— Ни слова больше. Что я сказалъ, то и будетъ. Ступай.

Анатоль, взглянувъ на отца, понялъ, что возражать нельзя, и вышелъ, красный въ лицѣ, какъ ракъ, негодующій и удивленный, ибо до сей минуты привыкъ къ потворству и баловству. Ракитинъ въ отношеніи къ дѣтямъ не обладалъ огромнымъ благоразуміемъ, но и его баловству была мѣра, переступать которую было опасно. Анатолій же ни въ чемъ мѣры не зналъ и знать не выучился. Онъ, разгнѣванный, прошелъ къ матери. Она сидѣла съ Соней, обѣ за пяльцами и обѣ молчали, и лица ихъ были печальны. Анатолій вошелъ стремительно, стуча каблуками, и сказалъ запальчиво:

— Мама, ты знаешь новости? Отецъ гонитъ меня изъ дома.

Соня поблѣднѣла.

— Стало-быть, ты чѣмъ-либо заслужилъ это, — отвѣчала мать.

— Ничего я не сказалъ и не сдѣлалъ, — отвѣчалъ Анатолій: это не капризъ, а своеволіе.