Сережа Боръ-Раменскiй

— Ахъ, какъ я рада! воскликнула Серафима Павловна. — Сережа отшельникъ, медвѣдь, дикарь! Это его принудитъ покинуть свою берлогу, узнать людей, себя показать!

— Сережа красивъ собою, — проговорила княжна, — и уменъ. Ему вездѣ будутъ рады и черезъ него будутъ внимательнѣе къ сестрѣ. А хорошо онъ танцуетъ?

— Плохо. Никогда не хотѣлъ учиться. Вотъ и выйдетъ по-моему; говорила я, что необходимо хорошо вальсировать. Теперь и пожалѣетъ, да поздно.

— Вальсъ не философія, — сказала княжна, — въ десять уроковъ, если захочетъ, будетъ вальсировать отлично.

— Ну, извини. Я сама была первой valseuse, за границей всѣ дивились: la jolie russe danse comme une fée…

Княжна все это слышала не однажды и потому поспѣшила проститься, встала и сказала:

— До свиданія, дружокъ! Такъ пусть Сережа и Глаша будутъ одѣты и готовы къ одиннадцати часамъ. А теперь я спѣшу на вечеръ, на карточный, хотя и по маленькой, а ближе часа партія не окончится.

Широкую, всегда пустую, парадную лѣстницу большого дома дѣвицъ Богуславовыхъ узнать было нельзя. Она превратилась въ тропическій садъ и роскошный цвѣтникъ. На всѣхъ площадкахъ и внизу, при входѣ въ сѣни, и наверху, при входѣ въ залу, стояли высокія деревья, мирты, пальмы, а между ними пурпуровые цвѣты камелій выглядывали изъ металлической, составляющей ихъ красоту, зелени. Всѣ ступеньки широкой лѣстницы, устланной ковромъ и залитой свѣтомъ лампъ, были уставлены горшками цвѣтовъ. Ароматъ гіацинтовъ, нарциссовъ и фіалокъ наполнялъ воздухъ. Лакеи въ ливреяхъ съ гербами стояли на всякой площадкѣ Столь же неподвижные, какъ и бронзовая негритянка, державшая въ металлическихъ рукахъ зажженные канделабры. Нарядная толпа всходила по лѣстницѣ, шурша нарядными платьями и веселымъ говоромъ оглашая пространныя сѣни. Въ этой вереницѣ лицъ, тянувшейся вверхъ безъ спѣха и безъ стремительнаго нетерпѣнія, шли и наши близкіе знакомые, Глаша и Сережа, вслѣдъ за старушкой Алмазовой, которую велъ подъ руку съ одной стороны лакей, а съ другой — какой-то важный, среднихъ лѣтъ, господинъ при звѣздѣ и лысинѣ. Онъ что-то говорилъ ей. Глаша шла подъ руку съ братомъ и любопытно оглядывала красивое убранство лѣстницы.

— Какая прелесть! сказала она брату: — дальше итти не хочется; сѣла бы я здѣсь и сидѣла бы цѣлый вечеръ. Не правда ли, чудно хорошо? Не налюбуешься вдоволь!

— Конечно, — сказалъ онъ, — только вѣдь это совсѣмъ ненужная трата денегъ. Развѣ нельзя танцовать и веселиться, не соря деньгами?

— Чудакъ ты, право. Но вѣдь этакъ вездѣ сорятъ деньгами. И платья, и удовольствія, и театръ — все трата денегъ. При такомъ взглядѣ надо итти въ монастырь.

— Нисколько, — сказалъ Сережа, — есть середина: то, что для жизни, не лишенной удовольствій, необходимо и что совсѣмъ излишне. Этотъ садъ зимою лишній, развѣ балъ отъ лѣстницы, стоящей сотни, будетъ веселѣе? Нисколько!

— Но изящнѣе, — сказала Глаша.

— Да, на двѣ минуты. Вотъ мы и вошли, здѣсь спорить некогда, а изящное уже исчезло. Лѣстница осталась за нами.

Княжна и за ней братъ и сестра Боръ-Раменскіе вошли въ огромную гостиную, уже наполненную гостями. Старшая Богуславова, здоровья слабаго, сидѣла въ креслѣ и не вставала при входѣ гостей, но зато вторая и меньшая встрѣчали пріѣзжавшихъ у самыхъ дверей гостиной. Всѣ три Богуславовы были старыя дѣвицы и давали однажды въ зиму балъ для своей племянницы, княжны Дубровиной. Она принимала дѣвицъ и уводила ихъ въ смежную съ большой гостиной комнату, также очень большую. Домъ Богуславовыхъ былъ полонъ старинной мебели и старинной бронзы; старинныя изъ граненаго хрусталя люстры проливали яркій свѣтъ и блестѣли брильянтовой гранью. Глашу представили всѣмъ старымъ и молодымъ дамамъ, имѣвшимъ открытый домъ; затѣмъ княжна Дубровина взяла ее подъ руку, привѣтливо разговаривая, увела въ другую комнату и сдала ее своимъ двумъ кузинамъ, Лидѣ и Лизѣ Долинскимъ. Княжна, какъ хозяйка, была озабочена пріѣзжавшими, и не могла исключительно заняться Глашей, хотя того и желала. Бѣдная Глаша была какъ въ лѣсу. Изъ числа тридцати или сорока молодыхъ дѣвицъ она почти никого не знала, кромѣ Старицкихъ, Долинскихъ и Щегловой; но онѣ были такъ окружены, такъ болтали направо и налѣво, смѣялись, жали руки, перекидывались вопросами и отвѣтами, что Глаша видѣла, что мѣста ей нѣтъ между ними. Скоро Лиза Долинская, жадная до веселья, куда-то, съ кѣмъ-то умчалась, осталась молчаливая сестра ея Лида, очень красивая, но неумная, да и къ ней скоро подошелъ кто-то. Глаша оглянулась и даже испугалась: она осталась одна; ей не къ кому было подойти, не съ кѣмъ слова сказать. По своему обыкновенію она тотчасъ вспыхнула, разсердилась и подумала въ сердцахъ:

— Все мама! И зачѣмъ мнѣ было ѣхать на этотъ противный балъ? И что тутъ веселаго — одна скука! Передвигать ногами, прыгать. Какое это удовольствіе? одно мученіе.