Сережа Боръ-Раменскiй

Она сѣла въ уголокъ. Нельзя сказать, чтобы она была одѣта къ лицу. Ей шли цвѣта яркіе и рѣзкіе, а ее одѣли, противъ ея воли, въ бѣлое платье съ бѣлыми камеліями, рабски слѣдуя глупому обычаю, будто на первомъ балѣ, какъ невѣстѣ подъ вѣнцомъ, дѣвушкѣ необходимо имѣть бѣлое платье. Глаша должна была покориться желанію матери и совѣтамъ тетки, строгой охранительницы свѣтскихъ уставовъ. Но вотъ раздалась музыка. Въ гостиную нахлынула толпа молодежи; черные фраки, какъ пятна, замелькали между разноцвѣтной и воздушной одеждой дѣвицъ, и потянулся длинный польскій. Въ тѣ времена, отъ сего дня не весьма далекія, всякій балъ начинался польскимъ, и старые и молодые шли парами въ большую залу, обходили ее и потомъ уже садились. Глаша видѣла съ ужасомъ, что гостиная все пустѣла, и наконецъ, въ ней осталась только одна послѣдняя пара, и та направлялась къ двери, да въ углу стояли, сбившись въ кучку, три-четыре дѣвицы съ неулыбающимися лицами, жидкими волосами и блѣдными глазами и щеками. Глаша быстро встала и примкнула къ нимъ. Губы ея были сжаты, глаза горѣли. Ей было горько, и стыдно, и гнѣвно. Самолюбіе ея страдало. Въ дверяхъ показался молодой человѣкъ лѣтъ двадцати трехъ, и при видѣ его Глаша вздрогнула и вся измѣнилась въ лицѣ: то былъ живой портретъ ея умершаго брата Вани. Тѣ же прелестные голубые глаза, то же растопленное золото въ кудряхъ, тѣ же добрыя губы, то же миловидное лицо. Взглядъ Глаши, пристальный, смущенный и умиленный, встрѣтился съ его взглядомъ, будто Глаша притянула къ себѣ неизвѣстной силой это милое, статное, привлекательное существо. Молодой человѣкъ быстро подошелъ къ Глашѣ и подалъ ей руку, и она, не помня себя, пошла съ нимъ подъ звуки музыки по ярко залитымъ свѣтомъ комнатамъ, по мягкимъ коврамъ, и ей казалось, что она волшебно перенесена въ иной миръ. Обошедши залу, онъ посадилъ ее на мѣсто, поклонился поклономъ, полнымъ граціи, и, не сказавъ ни слова, отошелъ. Глаша сидѣла молча на томъ стулѣ, на который посадилъ ее неизвѣстный ей молодой человѣкъ. Но не прошло и получасу, какъ появился Ѳома Томскій, немного знакомый Глашѣ; онъ прямо шелъ къ ней, а за нимъ тотъ же молодой человѣкъ, живой портретъ Вани. Томскій раскланялся.

— Позвольте представить вамъ, Ваню… — обмолвился онъ и тотчасъ прибавилъ: — извините, Ивана Васильевича Долинскаго.

При имени Вани Глаша вздрогнула.

Долинскій звалъ ее на первую кадриль.

Заигралъ вальсъ, и въ бѣшеномъ его вихрѣ неслись пара за парой, обгоняя одна другую, летя и извиваясь между другихъ паръ, иногда сталкиваясь и тотчасъ же съ новою страстностью и порывомъ пускаясь еще шибче, еще стремительнѣе. Изъ всѣхъ танцевъ Глаша любила одинъ вальсъ; бывало на урокахъ у Ракитиныхъ она была неутомима и могла дѣлать столько круговъ, сколько хотѣлъ ея танцоръ, а послѣ него, едва переводя духъ, летѣла она и съ другимъ, и съ третьимъ, и, за неимѣніемъ кавалера, съ какой-нибудь изъ дѣвицъ. Ей было все равно, съ кѣмъ танцовать, лишь бы летѣть, стремиться, не видя ничего, подъ звуки музыки и блескъ свѣчей. Это былъ для нея не вальсъ, а какой-то полетъ, полный чаръ. Теперь она сидѣла одинокая и не замѣченная никѣмъ и глядѣла мрачно на танцующія пары. Вотъ въ первой изъ нихъ вся въ голубой дымкѣ мчится ловко и легко хозяйка, княжна Дубровина, напоминая и лицомъ, и станомъ, и вьющимися волосами, и ореоломъ ихъ на лбу и вискахъ видѣніе, какъ его пишутъ живописцы на своихъ картинахъ. А вотъ Лиза Долинская — цыганка, и сестра ея Лида, холодная и красивая, безжизненная, но улыбающаяся безучастной улыбкой; вотъ меньшая Старицкая, бѣлая, румяная, полная, похожая на голландскую красавицу, а вотъ Соня… Соня Ракитина, вся разгорѣвшаяся, розовая, какъ ея воздушное платье, съ вѣнками розъ на серебряныхъ волосахъ. Она мчится съ Сережей… „Счастливый Сережа“, думаетъ Глаша, „ему можно выбирать своихъ танцорокъ, онъ можетъ танцовать, сколько хочетъ, а я… И зачѣмъ я пріѣхала? Всѣ забыли обо мнѣ… Развѣ это гостепріимно, развѣ это… и зачѣмъ я пріѣхала… въ послѣдній разъ!.. Больше ни за что…“

Но вотъ вальсъ кончился, пары смѣшались, музыка умолкла, и въ залѣ поднялся тотъ говоръ и гулъ, который не позволяетъ оживленію, внесенному танцами, охладѣть, — тотъ гулъ, который предвѣщаетъ успѣхъ и долгую жизнь балу. Захлопалъ въ ладоши красивый, полный гусаръ, и музыка опять заиграла. Къ Глашѣ подошелъ тотъ, котораго она въ глубинѣ души звала уже именемъ Вани.

Въ этотъ разъ онъ началъ говорить и объяснилъ ей свое молчаніе въ польскомъ.

— Я не смѣлъ, — сказалъ онъ, — не будучи представленъ, заговорить съ вами. Вѣдь я тоже здѣсь никого не знаю. Я жилъ въ губерніи, а потомъ за границей въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ; только четыре дня тому назадъ я вернулся изъ Италіи.

— Я тоже никого не знаю, — сказала Глаша, — я никуда не выѣзжаю. Это мой первый балъ и, вѣроятно, послѣдній.

— Почему же? Ужели вы не любите танцовать? Я видѣлъ, вы не единаго круга вальса не сдѣлали. Отчего?

— Очень просто, — сказала Глаша рѣзко, — меня никто не звалъ; я очень люблю вальсъ.