Сережа Боръ-Раменскiй

— Ну, зачѣмъ же обижать, — сказалъ Ваня, — пошутили и будетъ, а ты сейчасъ обижать!

Но Глаша тоже ушла и влетѣла въ дѣвичью.

— Лиза! Лиза! восклицала она, поглядывая умильно на любимую молодую горничную, числомъ третью въ штатѣ матери: — сдѣлай для меня, что я попрошу тебя, а я отдамъ тебѣ изъ моихъ вещей, что ты сама выберешь.

— И полноте, барышня, лясы точить. У васъ ничего нѣтъ такого, на что бы я могла польститься!

— Какъ нѣтъ?! У меня не мало вещей.

— Такихъ, которыя ваша англичанка вамъ дарить не позволитъ.

— Хочешь мою новую пелеринку?

— А что мнѣ въ ней? Ее носить пригодно вамъ, подростку, а мнѣ, дѣвицѣ взрослой, она не годится. Притомъ ваша маменька отъ сердца своего добрѣйшаго меня не забываетъ. Еще вчера отдала мнѣ своихъ два лѣтнихъ платья — оба съ иголочки. У нихъ такой обычай: ни за что не будутъ носить прошлогодняго платья. Надоѣло, скажутъ; другое сошью. Оно и правда, что бы намъ доставалось, если бы барыни носили свои платья до износу.

— Когда я буду большая, я свои платья раздавать не стану.

— Что жъ? Беречь будете?

— Нѣтъ, продавать.

— Какъ? воскликнула Лиза въ изумленіи.

— Мнѣ сказывала Танюша, что такъ дѣлаютъ иныя петербургскія барыни. Онѣ жидовкамъ продаютъ платья или мѣняютъ ихъ на новыя.

— Ну, это гадость: не барское это дѣло! воскликнула Лиза съ негодованіемъ.

— Ты это потому, что не тебѣ бы досталось, — сказала Глаша.

— Ничуть, а потому, что это какъ-то низко.

— Подлинно низко, — подхватила Марѳа Терентьевна, — такъ хорошiе господа не дѣлаютъ. Они завсегда имѣютъ попеченiе о своей прислугѣ и о своихъ бѣдныхъ. Что вамъ барышнѣ непригодно или надоѣло, то для бѣдной дѣвочки обнова и нарядъ, великій подарокъ, большое счастіе. Подумайте сами: щеголихамъ этимъ мало того, чтò имъ Богъ далъ; отъ излишняго-то, отъ ненужнаго-то отдать неимущимъ не желаютъ, а продаютъ! И кому же? жидовкѣ! Сами жидовки! прости, Господи. Вамъ, барышнѣ Боръ-Раменской, продавать старое тряпье срамно и не думать о бѣдныхъ грѣшно.

— Ну, хорошо, хорошо, — сказала Глаша, — не приставай. — Она оборотилась опять къ Лизѣ, увѣщевая ее разсказать, чтò привезли въ ящикахъ.

— Рада бы я радехонька сказать вамъ, что выкладывали, но барыня строго-на-строго приказывали держать языкъ за зубами.

— А хорошая прислуга свое дѣло знать должна и лишняго не болтать, — сказала Марѳа Терентьевна важно и внушительно.

Но Глаша, не обращая никакого вниманія на слова Марѳы Терентьевны, все приставала къ Лизѣ.

— Такъ ты не хочешь мнѣ сказать? шептала она ей. — Скажи, скажи, какія тамъ вещи? Что тебѣ стоитъ?

— Барышня, я рада бы утѣшить васъ, рада-радехонька, но барыня строго приказывали никому ничего не разсказывать.

Въ эту минуту вошла Сарра Филипповна съ Вѣрой, и Глаша отложила свои разспросы до болѣе удобной минуты.

Наступилъ и канунъ праздника. Няня Дарья Дмитріевна въ своемъ бѣломъ, какъ снѣгъ, чепцѣ и въ своемъ мериносовомъ платьѣ, чопорная и опрятная, вынесла старинныя иконы въ дорогихъ ризахъ, поставила ихъ въ залѣ на столъ, накрытый дорогой камчатной скатертью, и зажгла передъ ними восковыя свѣчи. Пришелъ отецъ Димитрій съ причтомъ, изъ кабинета вышли адмиралъ съ женою и, поздоровавшись съ священникомъ, стали впереди. Дѣти собрались около нихъ; за ними помѣстились живущіе, а въ глубинѣ залы многочисленная дворня. Началась всенощная, послѣ которой всѣ поздравили другъ друга. Адмиралъ пригласилъ священника откушать чашку чаю, и всѣ вышли въ залу, гдѣ былъ накрытъ чайный столъ, усѣлись, и началось чаепитіе. Священникъ оживленно разговаривалъ съ гостепріимнымъ хозяиномъ, но Серафима Павловна была въ этотъ день не хорошо настроена и сидѣла молчаливая; она не любила долгихъ разговоровъ о приходѣ и его нуждахъ, хотя посылала все нужное больнымъ или тѣмъ, кто находился въ крайней бѣдности.

— Не люблю я, — говорила она, — скучныхъ разговоровъ. Чтò тутъ долго разсуждать: послать лѣкарства, муки и масла кому нужно. Вотъ и дѣло сдѣлано!

Она помогала съ удовольствіемъ, слѣдуя влеченію сердца, но скучала, когда долго говорили о больныхъ и бѣдныхъ.

— Что за польза разсказывать о такихъ печальныхъ случаяхъ? гораздо лучше помочь скорѣе, — восклицала она, прерывая мужа. — Я уже давно все это знаю. Няни и горничныя мнѣ объ этомъ докладывали, и я распорядилась тотчасъ. Всего послала. Онѣ всѣ, наперерывъ, первымъ долгомъ считаютъ мнѣ доложить: на деревнѣ курица не издохнетъ, чтобы онѣ, а отъ нихъ и я, того не знали.

И это была правда истинная. Добрая Серафима Павловна по своей избалованности была лѣнива, отчасти эгоистична и не любила ходить къ больнымъ сама, но любила помочь имъ и всегда посылала вмѣсто себя Сережу и Ваню, а если болѣзнь казалась ей заразительной, то отправляла Марѳу.

— Однако, — сказалъ адмиралъ, — ты, вѣрно, не все знаешь. Послушай, что говоритъ отецъ Димитрій: у Савина нѣтъ ни зерна хлѣба; онъ принужденъ продать свою корову. Корова въ крестьянской семьѣ — кормилица. Безъ молока малыя дѣти бѣдствуютъ.