Сережа Боръ-Раменскiй

— Вишь какой прыткій, — говорила Глаша, — такъ я тебѣ и позволю распоряжаться мною! Попробуй.

— Не стыдно тебѣ; онъ о тебѣ заботится, — сказала Танюша. — Ты ему неблагодарна.

Сережа молча повернулся къ лошадямъ, которыя счались во всю рысь. Кучеръ передалъ ему вожжи.

— Возьмите баринъ, дорога гладка, какъ полъ. Эй вы, голубчики! крикнулъ кучеръ.

Лошади сорвали рысь и поскакали. Сережа натянулъ вожжи, но не могъ сдержать ихъ. Они со всего маху влетѣли въ сугробъ и вынесли изъ него довольно тяжелыя сани, какъ будто это былъ легкій пухъ; но толчокъ былъ сильный; Глаша вылетѣла изъ саней, какъ резиновый мячъ, пущенный рукою сильнаго игрока.

Она упала плашмя и завязла въ снѣгу. Крикъ ужаса вырвался у Танюши. Сережа оглянулся, увидѣлъ лежащую въ сугробѣ снѣга сестру, бросилъ вожжи кучеру и на всемъ ходу рѣзвой тройки выскочилъ изъ саней. Танюша закрыла лицо руками, и въ ужасѣ откинулась на задокъ саней, а Глаша ужъ поднялась, и отряхала свою шубку, всю покрытую снѣгомъ и засмѣялась звонкимъ удалымъ смѣхомъ.

— Не ушиблась? спросилъ Сережа съ безпокойствомъ и неудовольствіемъ.

— Ничево-тоньки! протянула Глаша няней изобрѣтенное словечко, — мнѣ только очень, очень весело.

— Не мнѣ! закричалъ съ гнѣвомъ Сережа.

— Не мнѣ, — робко сказала, едва переводя духъ Танюша.

Кучеръ, не безъ усилій осадившій тройку, остановилъ ее.

Сережа подсадилъ сестру и самъ влѣзъ въ сани.

— Ты могла сломать себѣ ногу, говорила Танюша, — а онъ Сережа то, когда бросился за тобою, навѣрняка могъ сломать и обѣ ноги.

— Но не сломалъ, — возразила Глаша. — Волка бояться въ лѣсъ не ходить! Однако, наши далеко впереди и ничего не видѣли. Сережа, не говори папа.

— Если не спроситъ, не скажу, — отвѣчалъ онъ съ неудовольствіемъ.

— А если спроситъ, промолчи; не говори, что я сидѣла на спинкѣ саней. Слышишь?

— Конечно, слышу, не оглохъ, — отвѣчалъ онъ ей рѣзко; — всегда такъ напроказитъ, а потомъ: не говори. Промолчать — промолчу, а если узнаютъ помимо меня всю правду, — лгать не стану.

— Никита! обратилась Глаша къ кучеру, — и ты молчи, никому ни слова.

— Какъ прикажете, барышня. Намъ зачѣмъ говорить, — не наше дѣло, развѣ сами, его превосходительство…

— Папа ничего не видѣлъ, они далеко впереди, только ты самъ не болтай.

— Оно точно…

— Не будешь болтать, я тебѣ къ празднику красную кумачевую рубашку подарю.

— Какъ тебѣ не стыдно, — сказалъ Сережа по-французски (онъ былъ весь красный отъ негодованія), ты просишь кучера скрыть отъ отца, что случилось. Закупаешь его. Это низко!

— Надоѣло до смерти мораль твою слушать, несносно.

— Низко, да, низко. Таня скажи, низко! Восклицалъ Сережа.

— Грѣшно, — сказала Танюша серіозно.

— Грѣхъ-то гдѣ же? — спросила Глаша, смѣясь принужденно; въ сущности ей становилось стыдно.

— Конечно грѣхъ, — продолжала Танюша серіозно, даже печально, — ты слугу отца учишь скрыть правду и еще подкупаешь его. Если бы адмиралъ спросилъ его, онъ бы пожалуй, желая получить кумачевую рубашку, солгалъ. Вотъ на тебѣ и скажется слово Спасителя: „горе тому, кто, соблазнитъ одного изъ малыхъ сихъ“. Ну, развѣ не грѣхъ? большой грѣхъ! Я какъ раздумаю, то мнѣ за тебя страшно, Глашенька.

Глаша примолкла, но вдругъ встряхнула головой и сказала бойко:

— А ужъ ты больно много набралась премудрости. Сейчасъ видно, что дочь священника. Грѣхъ! Грѣхъ! И святое писаніе приводитъ и все это по поводу красной рубашки!

— Брось ее, Танюша, — сказалъ Сережа съ негодованіемъ, — ты видишь, она понять не хочетъ, что ты ее увѣщеваешь, не за обѣщаніе красной рубашки, а за утайку правды.

— Нѣтъ, Сережа, она поняла и хочетъ понять. Я Глашеньку знаю, она своевольная и строптивая, но повѣрь мнѣ, въ глубинѣ души, хорошая. Только все это хорошее въ себѣ затерла. Она не любитъ англичанку и часто дѣлаетъ ей все на смѣхъ, не обращая вниманія на то, вредитъ себѣ самой. Глаша любитъ всѣхъ васъ, но не называетъ этого изъ какого-то ложнаго стыда и глупой удали. Не такъ ли, Глаша?

— Не такъ, — сказала Глаша отрывисто; — но вотъ мы прiѣхали, и я очень рада. Сережа задорливъ и заносчивъ, а ты скучна, мила, и охоча до проповѣдей. Ты знаешь, кто говоритъ охоча?

— Конечно, знаю. Няня!

— Ну вотъ.