Сережа Боръ-Раменскiй

Адмиралъ уговорилъ Серафиму Павловну кататься съ нимъ на тройкѣ, и она укутанная въ дорогія шубы, въ тончайшей оренбургской шали, изящно надѣтой на голову, закрывъ лицо густой вуалью, съ дѣтскою радостью садилась въ широкія сани, покрытыя персидскимъ ковромъ и медвѣжьей полостью. Подлѣ нея садился мужъ, а противъ Вѣра, въ качествѣ старшей дочери, и Ваня, въ качествѣ любимца. И вотъ мчались они вихремъ, несомые сильными конями по снѣжнымъ равнинамъ, по гладкому первопутку; лихія лошади вздымали алмазную пыль, и каша бѣлаго снѣга летѣла въ сѣдоковъ. Не разъ вскрикивала Серафима Павловна, не разъ раздавался веселый смѣхъ Вани и восклицанія Вѣры. А за ними неслась другая тройка, столь же лихая; рядомъ съ кучеромъ, едва сдерживавшимъ лошадей, сидѣлъ Сережа, а сзади него, неугомонная Глаша, завидовавшая, что братъ сидитъ на облучкѣ и иногда самъ правитъ; подлѣ Глаши помѣщалась кроткая и застѣнчивая Танюша, недавно вошедшая въ семейство. Она была дочь отца Димитрія, жила у бабушки и послѣ ея смерти воротилась къ отцу. Она была воспитанная, благонравная и отчасти образованная дѣвочка лѣтъ 14. Отецъ самъ давалъ ей уроки, а когда адмиралъ предложилъ отцу Димитрію, чтобы онъ прислалъ дочь свою къ нему въ домъ, гдѣ она можетъ выучиться языкамъ, отецъ Димитрій согласился съ благодарностью. Вѣра охотно взялась учить ее по-французски, а Сарра Филипповна по-нѣмецки и по-англійски. Танюша, любившая отца своего очень нѣжно, намѣревалась, окончивъ свое образованіе, итти въ гувернантки, ибо отецъ Димитрій не былъ богатъ и имѣлъ 4 сыновей въ семинаріи, на которыхъ тратилъ послѣднія деньги. Танюша любила все семейство Боръ-Раменскихъ и, что всего удивительнѣе, снискала расположеніе Глаши. Ея кротость, ея покорность закупили упрямую и самовольную Глашу, а ея доброта и желаніе всѣмъ сдѣлать пріятное, смягчили манеры и форму Глашиныхъ разговоровъ. Говоря со всѣми рѣзко, она никогда не могла такъ говорить съ Танюшей. Взглядъ ея большихъ добрыхъ сѣрыхъ глазъ, звукъ ея мягкаго голоса усмирялъ Глашу. Въ семьѣ всѣ это замѣтили, всѣ были довольны я всѣ сердечно полюбили Танюшу, найдя въ ней, каждый, пріемную, любезную сестрицу.

— Нy, что прижалась, — сказала Глаша Танюшѣ, — сидишь, какъ мышенокъ въ щели. Озябла что ли, или боишься? Вѣдь ты дурочка! Говори же, мышенокъ!

— Немного холодно и немного страшно, — сказала Танюша.

— Холодно-то холодно, такъ лицо и рѣжетъ, а страшно это тебѣ, дурочка, а мнѣ ничего не страшно, а любо!

— Ты, Глашенька, привыкла (она ласково звала ее Глашенькой, а иногда: миленькой Глашенькой, чѣмъ Глаша была очень втайнѣ довольна, хотя этого не показывала), а я отъ роду на тройкѣ не каталась. Мнѣ боязно.

— Не говори: боязно, надо сказать: страшно, или я боюсь. Боязно, это по-мужицки.

— Такъ что жъ тутъ дурного — ничего нѣтъ въ этомъ словѣ неприличнаго. Бабушка говаривала, что надо опасаться только неприличнаго и грубаго.

— Ну, оставимъ твою бабушку. Я ужъ давно знаю, что она была старушка-пропись. Все говорила изъ прописей благочестивыми изреченіями, а у насъ этимъ никого не удивишь. У насъ такихъ и своихъ много. Далѣе…

Танюша молчала.

— Что жъ ты молчишь?

— Что же я буду говорить, когда вы надъ моей милой бабушкой насмѣхаетесь, — отвѣтила Танюша, и слезы слышались въ ея голосѣ. — За что вы меня такъ обижаете?

— Вы… и чуть не плачетъ. О глупая, глупая дѣвочка! Что мнѣ съ тобой дѣлать? Я сказала безъ умысла. Ну прости меня, больше не буду.

— Вы всегда говорите, больше не буду, и черезъ минуту опять за то же и обижаете, да такъ больно, тѣхъ, кто васъ любитъ.

— Ой ли? Любитъ! Если любитъ, такъ скажетъ: миленькая Глаша, прощаю тебя.

Танюша молчала.

— Такъ ты не хочешь сказать? спросила Глаша съ досадой.

— Не то, что не хочу, а не могу. Какая же миленькая та…

— Такъ ты еще сердишься. Хорошо. Я не хочу сидѣть съ тобою рядомъ, какъ будто мы друзья, а такъ какъ уйти некуда, то произвожу разводъ. Гляди!

Глаша прыгнула и сѣла лихо на край саней, на самую ихъ боковую спинку, сѣла бочкомъ, какъ птичка на вѣткѣ, ея ноги почти не касались сидѣнья, она вся была на лету.

— Ради Бога, упадешь! ради Бога! воскликнула Танюша съ испугомъ.

Сережа обернулся и, увидя сестру, закричалъ.

— Глаша! Не дури! Сядь на мѣсто.

— Мнѣ и здѣсь хорошо, мнѣ и тутъ мѣсто, — отвѣчала она.

— Упадешь! Не блажи, говорю тѣбѣ! сказалъ Сережа заносчиво и рѣзко.

— О себѣ думай, обо мнѣ не безпокойся, вишь, какой опекунъ проявился, — отвѣчала Глаша въ сердцахъ.

— Вѣдь ты на первомъ ухабѣ вылетишь, а мнѣ достанется отъ отца, что не умѣлъ беречь сестру. А кто тебя убережетъ съ твоимъ бѣшенымъ нравомъ.

— Глашенька, миленькая Глашенька, ну, вотъ я и сказала, ну вотъ я и простила. Слышишь? говорила Танюша.

— Поздно, — сказала Глаша рѣшительно; ей нравилось сидѣть почти на облучкѣ; ей казалось что она летитъ сама, а не лошади летятъ и несутъ ее.

— Глаша садись на мѣсто, не то силой посажу, — закричалъ Сережа.

Она засмѣялась. Сережа хотѣлъ броситься на нее, а Танюша заслонила Глашу собою.