Сережа Боръ-Раменскiй

— Ахъ, Глаша! зачѣмъ же прежде сторожа; но приходить послѣ всѣхъ, совсѣмъ въ концѣ обѣдни, не хорошо: это въ соблазнъ другихъ только вводитъ. Осудятъ, а въ этотъ грѣхъ мы ихъ введемъ.

— Ну введемъ, или нѣтъ — это еще неизвѣстно, а я пойду помолиться; я нынче могу и желаю.

И она, накинувъ платокъ на голову, пошла быстро къ церкви, за ней шла внутренно радовавшаяся Таня; она начинала сознавать сама, что имѣла на свою подругу благотворное вліяніе.

Съ этого самаго дня медленно, но видимо стала поправляться Серафима Павловна къ несказанному счастію адмирала и всей семьи; Зинаида Львовна, до тѣхъ поръ не оставлявшая ея, стала уходить домой и скоро замѣтила, что ея присутствіе тяготило Серафиму Павловну. Она не хотѣла видѣть никого, кромѣ мужа, и, не замѣчая его утомленія, не отпускала его отъ себя ни на минуту. Однажды, когда вся семья сошлась у ея постели, она оглянула всѣхъ своимъ не то испуганнымъ, не то удивленно-болѣзненнымъ взглядомъ, взглядомъ жестоко раненой красивой серны; этотъ взглядъ понялъ тотчасъ нѣжно любившій мужъ и, взявши ея обѣ руки, склонилъ на нихъ свою посѣдѣвшую отъ горя, скорбную голову. Она вдругъ закрыла лицо свое, зарыдала раздиравшимъ душу рыданіемъ и тихо прошептала: „Ваня! Ваня!“

Въ первый разъ произнесла она это имя. Дѣти поняли, что имъ надо дать ей наплакаться, и тихо вышли изъ комнаты, оставляя вмѣстѣ отца и мать своихъ.

Прошло еще двѣ недѣли, и Серафима Павловна встала cъ постели и могла съ помощію мужа сдѣлать нѣсколько шаговъ въ своей спальнѣ. Вскорѣ она стала входить въ свой кабинетъ и садилась въ своемъ покойномъ креслѣ. Мужъ не оставлялъ ея, и она сама, лишь только онъ выходилъ изъ комнаты, дѣлалась безпокойнѣе, плакала неутѣшно и разстраивала свое совершенно расшатанное здоровье. Дѣтей она не звала къ себѣ. Когда они входили къ ней, сердце ея сжималось, боль сердечная поднималась въ немъ съ нестерпимою силою; она протягивала имъ молча свою руку и не произносила ни слова. Если они садились около ея постели, она закрывала глаза, чтобы не видѣть ихъ. Если они спрашивали ее о чемъ-либо, она отвѣчала односложно: да, нѣтъ, и такъ тихо, что они уходили. Адмиралъ пожелалъ, чтобы дѣти не входили къ матери всѣ вмѣстѣ, а навѣщали ее поодиночкѣ.

— Да, — сказалъ Сережа, — мама спокойно видѣть насъ не въ состояніи. Я это давно замѣтилъ.

— Совсѣмъ не такъ, сказалъ ему отецъ со скорбію, — она не въ состояніи посреди васъ не видѣть брата.

— Мама, — сказала Глаша Танѣ, — не любитъ ужъ насъ.

— Пустяки, — возразила Таня, — она теперь убита горемъ; любовь къ другимъ дѣтямъ въ ней замерла. Придетъ время, любовь проснется.

— По-моему, ея вовсе нѣтъ, — любовь ея къ намъ убита.

— Нѣтъ, спитъ. Увидишь, что проснется, помяни мое слово.

Глаша угрюмо молчала.

Дни шли за днями. Серафима Павловна уже могла выходить, но не решалась покинуть своего кабинета и выйти въ гостиную или залу. Она коридорами проходила въ кабинетъ мужа и тамъ вдвоемъ съ нимъ обѣдала. Иногда онъ уговаривалъ ее пойти въ садъ, и она соглашалась, но проходила черезъ лѣстницу балкона. И зала, и гостиная, и парадная лѣстница ужасали ее; при видѣ церкви она вздрагивала.

Однажды адмиралъ, взойдя къ ней, увидѣлъ, что она лежитъ неподвижно въ креслѣ, съ глазами сухими и горящими какимъ-то зловѣщимъ огнемъ.

— Фима! Фимочка! воскликнулъ онъ и сталъ на колѣни, склонивъ голову къ ея колѣнямъ.

Она молчала. Онъ сказалъ: „Воля Божія, Онъ далъ, Онъ и взялъ. Прилетѣла душа его къ намъ и отлетѣла. Но я съ тобою, твой другъ, неизмѣнно твой. Поблагодари Господа за то, что насъ двое, поблагодари за нашу любовь и союзъ, за то, что ты не одна и я не одинъ.“

Она лежала; онъ молча цѣловалъ ея руку. Наконецъ, она взглянула «на него и вымолвила отрывисто:

— Увези ты меня! Я жить здѣсь не могу. Я умру здѣсь отъ боли въ сердцѣ.

— Куда тебѣ угодно, туда я и увезу тебя, — отвѣчалъ ей адмиралъ. — Куда хочешь? Скажи, прикажи!

— Поѣдемъ, уѣдемъ, — заговорила она медленно и была такъ жалка и безпомощна, что глаза его подернулись крупными слезами.

— Куда прикажешь, куда хочешь, милая! повторилъ онъ. Она задумалась.

— Куда? куда? Гдѣ я отъ тебя спасусь, — шептала она. — Да, съ тобою, подлѣ тебя, съ тобою одни, мы… вдвоемъ, мы, все потерявшіе…

— Не все, другъ мои.

Она не отвѣчала, но обняла его и горько заплакала. На другой день она сказала:

— Не хочу за границу. Тамъ людно и шумно. Туда я… съ нимъ… его хотѣла…

И она жалостно, безпомощно и какъ-то по-дѣтски опять заплакала. Онъ молча прижалъ ее къ сердцу.

Черезъ недѣлю она опять возвратилась къ своей мысли и опять сказала: — Увези меня въ Крымъ, туда, гдѣ мы будемъ одни, вдвоемъ, въ углу… невѣдомомъ углу, укрытомъ отъ всѣхъ.

— Когда ты хочешь ѣхать?

— Какъ можно скорѣе.

— Все будетъ готово черезъ недѣлю. Кого ты желаешь взять съ собою?

— Никого, — сказала она. — Мнѣ все равно. Мнѣ никого не нужно.

— Однако… Надо же прислугу при твоей слабости. Возьми его няню и его любимаго мальчика… Какъ его зовутъ, знаешь?

— Хорошо. Но няня стара, ей не подъ силу. Тогда… мнѣ все равно… только уѣхать, поскорѣе, поскорѣе!