Сережа Боръ-Раменскiй

— Не пугайся, слушай спокойно, овладѣй собою. Папа оттого оставилъ хозяйство, что онъ очень огорченъ. Развѣ ты замѣтилъ этого?

— Не замѣтилъ, а теперь, когда ты сказалъ, конечно, вижу, вспоминаю, что лицо его часто очень мрачно.

— Вотъ видишь, Сережа; ты впередъ такъ не дѣлай. Будь внимателенъ, не жди словъ, читай на лицѣ и поступай такъ, чтобы облегчить печаль отца и матери.

— Но мама ничего; она весела.

— Потому что не знаетъ.

— Чего? спрашивалъ Сережа, очень уже испуганный.

— Того, что я очень боленъ, — сказалъ Ваня, взявъ Сережу за руку и покрывъ ее своею другою рукой.

— Какъ? Ты очень боленъ, и папа ничего не предпринимаетъ. Чтò это? Ахъ, какъ страшно!

— Ничего страшнаго нѣтъ, но, конечно, всѣмъ вамъ и мнѣ очень тяжко. Сережа, милый, ты Богу помолись, проси у Него силы и покорности. Его воля!

— Но что ты хочешь сказать? къ чему меня готовишь? сказалъ испуганный и взволнованный Сережа.

— Ты погляди на меня, развѣ я похожъ на живого? Моя болѣзнь неизлѣчима. Скоро… Сережа, подумай объ отцѣ; и матери, а не о себѣ… Я скоро отойду отсюда и на тебя оставляю…

Сережа, какъ будто колосъ, срѣзанный острымъ серпомъ, упалъ на колѣни и положилъ голову на колѣни Вани. Онъ рыдалъ неудержимо. Ваня цѣловалъ его голову. Оба брата молчали. Когда Ваня овладѣлъ наконецъ собою, онъ продолжалъ.

— Слушай меня внимательно. Это мое завѣщаніе. Тебѣ я оставляю просьбу любить мать и отца за себя и за меня, любить вдвойнѣ, жертвовать собою для матери въ особенности. Я подумать не могу, какъ она при своей слабости перенесетъ мою… мою… разлуку со мною. Папа силенъ, а она слаба, какъ цвѣтокъ, и прекрасна, какъ цвѣтокъ. Береги ее, лелѣй ее, исполняй всѣ ея прихоти! Сестеръ люби, не ссорься съ Глашей, въ память обо мнѣ живите дружно. Глаша не злая, она только рѣзка, и я полагаю: ревнива. Любовь, кротость и попеченія могутъ смягчить ея нравъ. Сдѣлай это. Если ты исполнишь мою просьбу, то тебѣ не время будетъ тосковать обо мнѣ безъ мѣры, тебѣ много будетъ работы надъ собою и много заботы о другихъ. Люби меня въ нихъ. На забывай меня. Молись и помни, что мы увидимся тамъ.

Сережа почти безсознательно лежалъ ничкомъ въ колѣняхъ брата и, несмотря на свое отчаяніе, запомнилъ каждое его слово, такъ что ему случалось впослѣдствіи повторять ихъ себѣ слово въ слово.

— Помолимся, — сказалъ Ваня.

— Не могу, — произнесъ Сережа, рыдая безъ слезъ.

— Помолимся, прошу тебя, — настаивалъ Ваня и тихимъ голосомъ сталъ читать молитвы. Сердце Сережи вдругъ смягчилось и въ припадкѣ уже иной, не окаменѣлой, отчаянной горести, а скорби, полной покорности къ создавшему насъ Господу, онъ залился жаркими потоками слезъ.

Такимъ образомъ самъ Ваня мало-по-малу приготовилъ и объявилъ о близости своей смерти тѣмъ, которыхъ любілъ всего больше, послѣ матери. Онъ зналъ, что мать приготовить нельзя, и поручалъ ее въ своихъ молитвахъ Богу а въ своихъ распоряженіяхъ — Сережѣ. Отцу нечего было говорить о матери; Ваня зналъ, что отецъ его всю жизнь свою посвятилъ женѣ своей и жилъ для нея и ею. Онъ, по счастливому выраженію Шекспира, запрещалъ вѣтру сильно дуть въ лицо ея, т.-е. хранилъ ее заботливо отъ всякаго жесткаго прикосновенія жизни и людей. Только въ настоящемъ случаѣ не могъ онъ отвратить ударъ, который по волѣ Божіей палъ на него, жену и все его семейство.

Цѣлый мѣсяцъ Ваня угасалъ, какъ лампада, лишенная масла, угасалъ тихо и медленно, какъ угасаетъ на небѣ розовая заря заходящаго солнца. Безъ особенныхъ страданій, безъ чрезмѣрнаго смущенія, но задумчивый и серіозный, онъ готовился къ смерти. Пользуясь Великимъ постомъ, онъ до ждался крестопоклонной недѣли и изъявилъ желаніе говѣть. Мать, боясь для него чрезмѣрнаго утомленія, пыталась уговорить его отложить это до слѣдующаго Петровскаго поста, но Ваня не согласился и, поддерживаемый отцомъ, съ умилительнымъ благочестіемъ присутствовалъ въ креслахъ при всѣхъ службахъ, которыя отецъ Димитрій отправлялъ въ его комнатѣ. Всѣ, кромѣ Серафимы Павловны, знали, что Ваня доживаетъ свои послѣдніе дпи, но она хотя заботилась, страшилась, но все-таки надѣялась на полное выздоровленіе Вани въ теченіе лѣта. Къ сожалѣнію, Ваня не могъ такъ долго, какъ бы желалъ, остаться наединѣ съ матерью и отцомъ. Онъ былъ такъ любимъ, что около него тѣснилась вся семья и всѣ домашніе. Глаша совершенно стихла и сидѣла часами въ углу комнаты брата, тихо разговаривая съ Таней и, уходя въ свою комнату, горько плакала и роптала.

Таня слушала порою съ ужасомъ глубоко-вѣрующей легкомысленныя разсужденія Глаши, которая, обливаясь слезами, говорила: „И зачѣмъ же Ваня? Ваня такой добрый и милый. Развѣ не лучше было умереть вмѣсто него другому. Ваня всѣмъ нуженъ, а другой никому. Вотъ хотя бы я, кому я нужна?“

— Что ты только придумала? Господь знаетъ лучше тебя. Нашъ умъ коротокъ. Мало ли почему тебѣ жизнь нужна и Богъ ее тебѣ оставляетъ? говорила Таня.

— Не знаю, кому я нужна. Меня никто не любитъ, да, пожалуй, и я сама не люблю особенно нѣжно; я не умѣю любить.

Она говорила съ ироніей и горечью.

Таня отвѣчала быстро: