Сергей Прокофьев

Давид Ойстрах, будущий исполнитель скрипичной музыки Прокофьева, а в ту пору начинающий виртуоз-вундеркинд, запомнил колоссальное впечатление от концертов: «Ещё задолго до начала зал был уже полон. Послушать знаменитого композитора пришла чуть не вся музыкальная общественность города, все музыкальные старожилы, масса молодёжи. Успех был огромный. Не знаю почему, но я чувствовал себя точно именинником. Впервые я испытал такое сильное впечатление, не столько, может быть, от самой музыки, которую я успел к этому времени и лучше узнать и полюбить, сколько от её исполнения. Игра Прокофьева поразила меня своей простотой. Ни одного лишнего движения, ни одного преувеличенно выраженного чувства, ничего, что можно было бы определить как желание произвести впечатление».

Ойстрах был представлен композитору на банкете, устроенном после выступлений, и сыграл знаменитому гостю скерцо из Первого скрипичного концерта. Виртуоз вспоминал: «Менее всего я мог ожидать, что выступление моё окончится для меня таким конфузом. В доме учёных, где происходило чествование С. С. Прокофьева, собрался весь цвет одесской общественности. На почётном месте — у самой эстрады — сидел сам Сергей Сергеевич. Во время моего исполнения лицо его делалось всё более и более мрачным. Когда же по окончании раздались аплодисменты, он не принял в них участия. Сделав большой шаг к эстраде, он тут же, не обращая внимания на шум и возбуждение публики, попросил пианиста уступить ему место и, обратившись ко мне со словами: «Молодой человек, вы играете совсем не так, как нужно», начал показывать и объяснять мне характер своей музыки. Скандал был полный…» Что не помешало в будущем большой творческой дружбе двух музыкантов.

В перерывах между разъездами Прокофьев успел обсудить в Москве грядущую постановку «Трёх апельсинов» с дирижёром Государственного академического Большого театра Николаем Головановым, с художником Исааком Рабиновичем (его талант и чувство сцены высоко ставил Дягилев) и с режиссёром Алексеем Диким. Когда опера, наконец, увидела свет на сцене ГАБТа, — а премьерные показы были даны в самом конце сезона 17 и 19 мая 1927 года, причём роль Нинетты исполняла жена Голованова Антонина Нежданова, солидным возрастом и комплекцией мало годившаяся на роль мистической возлюбленной Принца, — то Евгений Бра-удо написал, как всегда с проникновением в суть дела, на этот раз на страницах официозной «Правды»: «Это отнюдь нс опера в обычном смысле слова, а театральный гротеск-пародия… <…> Традиционная опера обставляла развитие такого сюжета всевозможными таинственными затруднениями, обусловливаемыми вмешательством злых и добрых сил. Прокофьев сделал всё от него зависящее, чтобы и в музыке, и в замечательно остроумном тексте разоблачить этот нехитрый механизм оперы. Старой опере бросается вызов. <…> Судя по стилистическим признакам, это произведение предназначалось для маленькой интимной сцены, и только в такой обстановке могло сказаться полностью её веселое остроумие. Перенесённая на огромные подмостки Большого театра, опера волей-неволей приобрела характер некоторой монументальности, которая по существу своему совсем не вяжется с её сатирической подоплёкой: ведь ни короли, ни черти, ни добрые, ни злые феи, ни прочие персонажи Прокофьева никак не могут быть приняты всерьёз. В постановке Большого театра, однако, наблюдалось стремление сделать постановку пышной, зрелищной в ущерб лёгкой сатирической импровизации. В этом направлении использован был декоративный талант И. М. Рабиновича, давшего незабываемые по своей пышности и красочной остроте сценические картины. Режиссёру А. Д. Дикому, по-видимому, трудно было справиться с капризным и вместе с тем легко развёртывающимся сюжетом представления. Временами чувствовалась неуверенность массовых движений; или взять расстановку в одну линию хоровых групп, по замыслу автора олицетворяющих весёлый спор зрителей вокруг небывалого зрелища «Любви к трём апельсинам».

В июне Большой театр, вступивший в соперничество с Мариинкой, привёз «Апельсины» в Ленинград.

Накануне отъезда в Париж Прокофьев дал 20 марта 1927 года в Колонном зале в Москве ещё один — экстренный — концерт с Персимфансом. Звучали Классическая симфония, Второй концерт для фортепиано с оркестром, а после перерыва и «Ала и Лоллий». На концерте присутствовали не только давние и преданные друзья Мясковский и Асафьев, но и вся театральная и музыкальная Москва — от Мейерхольда до молодёжи в лице «Оборина, похожего на Дукельского» (как отметил в дневнике наш герой), и даже советское руководство, в том числе глава Совета народных комиссаров Алексей Рыков («небольшого роста человек с бородкой интеллигентского типа и гнилыми зубами») и, как потом узнал композитор, Иосиф Сталин. Рыкову Прокофьев дипломатично сказал: «Мой приезд сюда — одно из самых сильных впечатлений моей жизни». Сталин, по слухам, заявил присутствующим, что «Прокофьев — наш».