Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920)

Эта исполненная сексуальности, но лишенная страсти первая встреча привела к тому, что Юлиан посвятил всю жизнь Афродите, которую после ночи, проведенной у ее ног, поклялся любить вечно.

Статуя Афродиты, символ Вечной Женственности, чувственности, язычества и античности, вновь появляется во втором и третьем томах, но в позднейшей истории пленительная чувственность античности утрачивает свою живую силу. Глубоко сексуальная природа Афродиты с разной степенью неполноты воплощается в женских персонажах романов – Арсиное, Кассандре, Афроське[143].

Мережковский заигрывал с идеей Христа-гермафродита как способом включения женского начала в наше восприятие Бога. Увлечение Мережковского вопросом о природе Христа и Троицы разделялось многими поэтами и мыслителями Серебряного века; этой темой пронизана поэзия Блока и Вячеслава Иванова[144]

. В одной из своих наиболее четких формулировок сущности нового христианства Мережковский писал:

Доныне, казалось нам, что быть христианином значит любить небо, только небо, отрекаясь от земли, ненавидя землю. Но вот христианство – не как отречение от земли, не как измена земле, а как новая, еще небывалая «верность земле», новая любовь к земле, новое «целование земли». Оказывается, что не только можно любить небо и землю вместе, но что иначе и нельзя их любить как вместе, нельзя их любить раздельно по учению Христа[145].

Заимствовав многие мотивы славянской мифологии, где отношения между небом и землей, в частности дождь, несут сильную сексуальную коннотацию, Мережковский выдвинул идею синтетической религии, которая объединила бы в себе и плотское, и духовное, земное и небесное и тем самым преодолела бы аскетизм исторического христианства. Развивая эту мысль, он предположил, что любовь к земному в ее крайнем проявлении в итоге ведет к небесам и наоборот;

и тогда мы поймем, что это не две, а одна любовь, что небо сходит на землю, обнимают землю, как любящий обнимает любимую (две половины, два пола

мира) и земля отдается небу, открывается небу: и тайна земная, по выражению Достоевского, соприкасается с тайною звездною»; в этом-то «соприкосновении», соединении и заключается сущность, если не исторического христианства, то самого учения Христова.

Новая религия будет основываться на единении неба и земли, в котором будут «новая земля и новое небо», или небесная земля и земные небеса. Это окончательное соитие – «древо жизни уходит не только в невинное голубое небо весенними клейкими листочками, но и в темное, вечно-рождающее, вечно сладострастное чрево матери сырой земли корнями своими» – приводит к рождению совершенно нового мира[146].

Каковы были социальные последствия этой дискуссии, носившей, по-видимому, скорее теоретический характер? Начиная со времен Киевской Руси и до Февральской революции, семейнобрачные отношения в России находились в исключительной компетенции православной церкви и регулировалась церковным правом. Исторически церковь контролировала две основные области повседневной жизни, образование и брак. При таком положении дел не приходится удивляться обсуждению сексуальных вопросов в рамках церковной жизни; сколько-нибудь значимые изменения в области сексуальных отношений должны были быть обусловлены изменениями в церковном праве. Те социальные перемены, которые Мережковский и его коллеги считали необходимыми, могли быть осуществлены как часть реформирования православной церкви.

Гиппиус и Мережковский продвигали свои идеи в журнале «Новый путь», основанном ими в 1902 году. В январе того же года Брюсов в письме Константину Бальмонту охарактеризовал этот издательский проект как