Сесиль. Амори. Фернанда

В своем юношеском простодушии Филипп все еще предпочитал, чтобы ему прислуживали женщины.

Он сидел у себя в кабинете, облокотившись на письменный стол и опустив голову между рук; глубоко запустив пальцы в шевелюру, он изучал труднейший юридический вопрос о стене, находящейся в совместной собственности.

Толстая служанка даже не посчитала нужным спросить имя Амори и на вопрос, дома ли Филипп, пошла вперед, открыла дверь и доложила о посетителе самым простым способом:

— Сударь, вас спрашивает какой-то господин.

Филипп поднял голову, вздохнул, доказывая тем самым, что в вопросе о собственности больше грусти, чем это может показаться с первого взгляда, и удивленно вскрикнул, узнав Амори:

— Как, это ты! Дорогой Амори, я так рад видеть тебя!

Но Амори, неуязвимый для таких нежных проявлений, оставался холодным и строгим.

— Знаете ли вы, что привело меня сюда, господин Филипп? — спросил он.

— Еще нет, но я собираюсь к тебе уже четвертый или пятый день и никак не могу решиться.

Амори пренебрежительно поджал уголки рта, и язвительная улыбка появилась на его губах:

— Да, конечно, я понимаю ваши колебания.

— Ты понимаешь мои колебания… — прошептал бедный молодой человек, бледнея. — Но тогда ты знаешь…

— Я знаю, господин Филипп, — заговорил Амори резким тоном, — что господин д’Авриньи поручил мне быть рядом с его племянницей.

Я знаю, что меня касается все угрожающее репутации этой девушки.

Я знаю, что несколько раз встретил вас под ее окнами и другие также видели вас там. Я знаю, наконец, что вы виноваты, по меньшей мере в легкомыслии, и я приехал требовать у вас отчета о вашем поведении.

— Мой дорогой друг, — произнес Филипп, закрывая свой том с видом человека, собирающегося некоторое время заниматься только одним делом, — именно чтобы поговорить с тобой об этих мелочах, у меня и были последние четыре или пять дней поползновения нанести тебе визит.

— Что? Поговорить со мной об этих мелочах! — воскликнул возмущенный Амори. — Вы называете мелочами вопросы чести, репутации, будущего?

— Мой дорогой Амори, ты же понимаешь, "мелочи" — это просто оборот речи, я должен был бы сказать "о серьезных вещах", ибо настоящая любовь — это серьезно.

— Так, наконец-то произнесено нужное слово. Итак, вы сознаетесь в любви к Антуанетте?

Филипп принял самый сокрушенный вид, на какой был способен.

— Да, сознаюсь, дорогой друг, — сказал он.

Амори скрестил руки на груди и поднял негодующий взгляд к небу.

— У меня, разумеется, самые серьезные намерения, — продолжал Филипп.

— Вы любите Антуанетту!..

— Друг мой, — промолвил Филипп, — я не знаю, известно ли тебе, что у меня умер еще один дядя, и теперь я имею пятьдесят тысяч ливров дохода.

— Разве об этом идет речь!

— Извини, но я думаю, это не помешает.

— Конечно, нет, но все усложняет то, что восемь месяцев назад вы любили Мадлен не менее страстной любовью, чем сегодня Антуанетту.

— Увы, Амори! — воскликнул Филипп самым жалобным тоном. — Ты раскрываешь рану в моем сердце, ты рвешь мою и без того измученную душу. Но удели мне десять минут и, вместо негодования, ты почувствуешь ко мне жалость.

Амори кивнул в знак того, что он готов слушать, но на губах его появилась недоверчивая улыбка, указывающая, что он не склонен верить услышанному.

— Если верны евангельские слова, что воздастся больше тем, кто любит больше, мне, надеюсь, будет воздано многое, — сказал Филипп, — поскольку, как говорил наш великий Мольер, у меня очень влюбчивая конституция, и я влюбляюсь часто и страстно.

Кроме того, еще больше увеличить мои права на божеское снисхождение должно то, что до настоящего времени я любил безответно. Ты знаешь, что я уже любил Флоранс, я любил Мадлен, и для них это, в конечном счете, не создало никаких неудобств, поскольку, если только ты не взял на себя труд сказать им об этом, они так никогда и не узнали, что я любил их; между тем моя страсть к Мадлен была столь же глубокой, сколь и почтительной.

Кажется, ты мне не веришь, Амори, потому что эта глубокая страсть не помешала мне направить мое чувство на третий предмет любви. Но ты не знаешь, в каких тревогах, среди каких мучений эта новая любовь родилась в моей душе.

Выслушай меня хорошенько, и пусть мои слова послужат тебе уроком, если ты когда-нибудь окажешься в моем положении. Как и в случае с Мадлен, я не сразу распознал в себе эту любовь. Если бы кто-нибудь спросил меня об этом, я бы стал отрицать, если бы мне доказали это, я бы, наверное, испугался. Но почти каждый день я приходил к мадемуазель Антуанетте и говорил о Мадлен, о ее изяществе и красоте. И при этом я никак не мог не заметить, что Антуанетта была так же изящна и красива, как ее кузина. Ответь мне теперь, Амори, возможно ли так долго оставаться рядом с таким изяществом и такой красотой и не влюбиться безумно?

Амори, становясь все более и более задумчивым, склонив голову и положив руку на сердце, ответил на вопрос лишь вздохом, более похожим на приглушенный стон. Филипп несколько мгновений ждал объяснения этому вздоху, но его не последовало, и он продолжил торжественным тоном: