Сесиль. Амори. Фернанда

Антуанетта робко открыла дверь.

— Иди сюда, дитя мое, — пригласил ее г-н д’Авриньи, протягивая одну руку, а другой удерживая Амори на месте. — Входи и садись сюда. Теперь дай мне руку, как Амори дал свою.

Антуанетта повиновалась.

Господин д’Авриньи некоторое время нежно смотрел на них, молчаливых и трепещущих, потом поцеловал обоих в лоб.

— Вы благородные натуры, — сказал он, — щедрые сердца, я восхищен тем, что происходит.

— Но что происходит? — спросила Антуанетта дрожащим голосом.

— А то, что Амори любит тебя, а ты любишь Амори.

Оба удивленно вскрикнули и попытались встать.

— Дядя! — вскричала Антуанетта.

— Сударь! — вскричал Амори.

— Дайте сказать отцу, старику, умирающему, — продолжал г-н д’Авриньи с особенной торжественностью. — Не прерывайте меня. Мы снова втроем, как девять месяцев назад, когда Мадлен покинула нас, поэтому позвольте мне проследить историю ваших сердец за эти девять месяцев.

Я читал то, что вы писали, Амори; я слышал то, что говорила ты, Антуанетта.

Я наблюдал за вами, я изучил вас в моем одиночестве. После неспокойной жизни, которую предопределил мне Бог, я разбираюсь не только в болезнях, от каких страдает тело, но и в страстях, от каких страдает душа. Вы любите друг друга, дети мои, повторяю вам, в этом ваше счастье, и я поздравляю вас. А если вы все еще сомневаетесь, я сейчас вам это докажу.

Амори и Антуанетта сидели потерянные.

Господин д’Авриньи продолжал:

— Амори, у вас благородное сердце, честная и искренняя душа.

После смерти моей дочери у вас было твердое желание убить себя, а уезжая; вы действительно надеялись умереть.

В ваших первых письмах было глубокое отвращение к жизни.

Ваш взгляд был обращен в себя и никогда — к окружающему, но мало-помалу вас стали интересовать посторонние предметы. Дар восхищения, жажды жизни, у которого столь крепкие корни в душах двадцатилетних, начал возрождаться, расти в вашей душе.

Вам наскучило одиночество, вы мысленно обратились к будущему.

Ваша нежная природа неясно и неосознанно призывала любовь, а так как вы из тех, над кем властвуют воспоминания, первое лицо, появившееся в ваших грезах, было лицо подруги, знакомой с детства.

Именно голос этой подруги один только и доходил до места вашего добровольного изгнания; она писала ласковые и обольстительные слова, а вы не удержались и, побежденный тоской, увлекаемый тайными надеждами, вернулись в Париж, в свет, с которым, как вам казалось, вы навсегда порвали девять месяцев назад.

Здесь вы были опьянены присутствием той, что стала для вас целым миром. Ревность овладела вами, борьба с самим собой возбудила, и какое-то, возможно, незначительное событие пролило свет на ваши чувства в то время, когда вы меньше всего ожидали этого. Вы с испугом прочли истину в вашем сердце и, устрашившись своей слабости, убедившись, что, продолжая бороться, вы падете в этой борьбе, вы приняли крайние меры, отчаянное решение: пришли просить у меня руки Антуанетты для виконта Рауля де Менжи.

— Мою руку для Рауля де Менжи! — вскричала Антуанетта.

— Да, для Рауля де Менжи, хотя вы знали, что Антуанетта не любит его; с тайной надеждой, что, когда я предложу ей этот брак, она признается в любви к вам.

Амори закрыл лицо руками и тихо застонал.

— Все так, не правда ли? — продолжал г-н д’Ав-риньи. — Я хорошо произвел вскрытие вашего сердца и анализ ваших чувств? Да? Итак, гордитесь, Амори, это чувства честного человека, это сердце благородною дворянина.

— Ах, отец! — воскликнул Амори. — Напрасно мы стараемся что-то скрыть от вас, ничто от вас не ускользает, и ваш взгляд, как взгляд Бога, проникает в самые сокровенные уголки души.

— С тобой, Антуанетта, — снова заговорил г-н д’Ав-риньи, поворачиваясь к девушке, — совсем другое дело. Ты любишь Амори с тех пор, как ты его знаешь.

Антуанетта вздрогнула и спрятала покрасневшее лицо на груди г-на д’Авриньи.

— Не отрицай, дорогое дитя, — продолжал он. — Эта потаенная любовь всегда была слишком чистой и благородной, чтобы ты краснела за нее. Твое бедное сердце много страдало!

Находясь постоянно в тени, ревнуя и сердясь на себя за эту ревность, ты испытывала муки и угрызения совести от самого святого в мире — от девичьей любви.

Ах! Ты очень страдала и не имела ни свидетелей твоей боли, ни того, кому ты могла бы доверить свои слезы, ни того, кто поддержал бы тебя в минуту слабости и крикнул: "Мужайся! Твое чувство сильно и прекрасно!"

Но один человек видел все и восхищался твоим героическим молчанием. Это был твой старый дядя: он часто смотрел на тебя, благородная душа, со слезами на глазах и вздыхал, открывая тебе свои объятия. И даже когда Бог призвал твою соперницу (Антуанетта сделала протестующее движение), твою сестру, — добавил г-н д’Авриньи, — ты по-прежнему считала преступлением любую надежду.