Сесиль. Амори. Фернанда

— Однако, признаюсь, во всем этом меня больше всего удивляет строгость этой женщины по отношению к Морису, этого я понять не могу и никогда не пойму. Два существа, буквально созданные друг для друга! Невероятно.

— Значит, Морис сказал, что Фернанда осталась непреклонной? — с живостью спросил-пэр Франции.

— А как же иначе? Ведь если бы она не осталась непреклонной, мне кажется, он не заболел бы от отчаяния.

— Прошу прощения, сударыня, — снова вмешался Леон де Во, — но, возможно, именно разрыв привел к тому плачевному результату, о котором все мы сожалеем.

— Разрыв! А зачем ей было порывать с моим сыном? Кого она могла найти лучше него, я вас спрашиваю?

— Вы правы, сударыня, но не все связи осуществляются по велению сердца — тут бывает замешан расчет.

— Расчет, ну нет!.. Вы не знаете госпожи Дюкудре, сударь, если думаете, что расчет может… Вот я, например, видела ее всего лишь один час. И что же, я готова поручиться за нее как за себя. Госпожа Дюкудре — корыстная женщина? Ну нет, сударь, нет и нет!

— Во всяком случае, бесспорно одно, госпожа баронесса, — продолжал Леон де Во, — Морис был жестоко отвергнут, причем отвергнут именно в то время, когда появилась новая связь. Вполне возможно, что его преемник потребовал этого разрыва.

— И кто же этот всемогущий преемник? — спросила г-жа де Бартель.

— Ах, Боже мой! Кто знает? — сказал Леон. — Ты не знаешь, Фабьен? А вы не знаете, господин граф?

— Откуда мне знать такое, сударь?

— Во всяком случае, если все произошло именно так, как вы говорите, это доказывает лишь одно: у нее есть совесть. Сколько женщин из той категории, к какой, как вы уверяете, она принадлежит, пообещали бы и не сдержали своего обещания.

— Да, да, — согласился Леон, — иногда это случается в любовных делах и даже в политике, не так ли, господин граф?

— Дадим возможность госпоже де Бартель продолжить свой рассказ, — сказал в ответ пэр Франции.

— Так вот, после того, как она спела, причем, должна признаться, совершенно необыкновенно, она подошла к постели. Тогда мой сын, обрадовавшись тому, что снова видит ее, да еще узнав, что она согласилась остаться здесь…

— Как! Она действительно остается, это серьезно? — с тревогой спросил граф де Монжиру.

— Да, сударь, настолько серьезно, что мы проводили ее в отведенные ей покои.

— Неужели, сударыня, она останется здесь? В этом доме?

— А куда вы хотите, чтобы она отправилась? В гостиницу?

— Но под одной крышей с Морисом?

— Вы забыли, ведь это она должна его вылечить.

— Вылечить, вылечить! — воскликнул пэр Франции.

— Да, сударь, вылечить. У меня только один сын, и я им дорожу.

— А как же моя племянница, сударыня? Как Клотильда?

— У Клотильды только один муж, и она должна им дорожить.

— Но, сударыня, подумайте, наконец, о том, что скажут в свете!

— Пускай говорят что хотят, сударь. Ведь мой сын влюблен вовсе не в свет, и не свет поет ему "Ombra adorata". Доктор не прописывал ему свет.

Спор между графом и г-жой де Бартель грозил перейти в ссору, когда послышался шум подъехавшего экипажа, и прежде чем они успели посмотреть, кто приехал, и отдать распоряжение никого не принимать, в дверях появился лакей и доложил о г-же де Нёйи.

Это имя, отвечавшее опасениям, только что высказанным графом, заставило побледнеть г-жу де Бартель. Даже граф казался сильно раздосадованным; но г-жа де Нёйи была родственницей, и не принять ее уже было невозможно.

XI

Госпоже де Нёйи было примерно двадцать четыре — двадцать пять лет; но она выглядела на все тридцать: высокая, худая, светловолосая, краснолицая, еще более неприятная по своим моральным качествам, чем на вид; это было одно из тех созданий, к которым инстинктивно чувствуют отвращение и которых, однако, встречают повсюду, а встретив, никак не могут от них отделаться. Она была совершенно лишена обаяния молодости и женской привлекательности; основной ее чертой была зависть, определявшая любой из ее поступков и каждое сказанное ею слово; она любила роскошь и представительность; но, хотя узы высокого родства связывали ее с самыми знатными семействами, более чем скромное состояние не позволяло ей удовлетворять свои наклонности. Поэтому, всегда настроенная враждебно, но сама неподвластная ударам, она, чувствуя свою полную безнаказанность, строго следила за соблюдением светских приличий. Не подвергаясь опасности соблазна, она была безжалостна к любому, кто осмеливался бросить вызов предрассудкам и преступить барьеры, установленные во имя общественных запретов. Афишируя величайшее презрение к богатству и красоте — двум предметам, каким она завидовала больше всего на свете, — она благоволила удостоить своей обременительной дружбы лишь в том случае, если дворянские титулы подтверждались не иначе как в родословных д’Озье или Шерена. К тому же г-жа де Нёйи обладала поразительным нюхом, направлявшим ее в нужное мгновение куда следует, и с редким везением умела определять кровоточащие раны. Наконец, это было существо, чьему появлению всегда сопутствовала боль.