Сестёр люблю, фашистов ненавижу!

Обычный день, обычный маршрут, Нелли как всегда сжимала любимого мишку Муша, я – в полном параде и с улыбкой на лице приближаюсь к пункту досмотра. Марлен нас проверяет, всё чисто. На рамке не звеним, в рюкзаках ничего подозрительного. И тут под Вагнера появился лютый группенфюрер Клаус Геймер или даже оберштурмбанфюрер в чёрном облачении (я все время их длиннючие звания путаю). Без здрасьте и пожалуйста – мы же нелюди, зачем вежливость включать? – он схватил медведя и тут же гигантским ножом его распотрошил. Всё это происходило под вспышки аккредитованного фотографа, рядом чалились операторы со своими камерами. Из вспоротого брюха Муша повалились… да, листовки там должны были выпасть… и тогда обер-упырь стал бы нац-героем. Но кроме разноцветных кусочков поролона в брюхе мишки ничего не нашли. Сюрприз!

Со злости упырь хотел ударить Нелли и я бросился на него, меня сбили с ног, потом стали пинать сапогами. Не помню, как потерял сознание, но до этого убедился – эсесовцы выпустили пар на меня и Нелли не пострадала.

Дальше неинтересно. Застенки гестапо, допросы с пристрастием, своё дело каты-палачи знали. Отбили мне почки, выбили зубы, с ногой что-то сделали – это уже вне участия моего сознания, так что я не запомнил. Кровь чуть выше коленки шла и долго не останавливалась, плюс нога болела сильнее, чем голова или тулово, а уж как правильный диагноз по латыни называется – не ведаю. А про мерзость пыточную что рассказывать? Или вас пытали садюги и вы это испытали, а значит, наверняка, не хотите про это слышать, или вам повезло и знать об этом не нужно. Главное – что я никого не сдал. Это важное. Хотя, если бы ещё на пару ночей оставили, не знаю, как бы повернулось дело. Но меня выпустили. Ходить я сам не мог, так тихонько по стеночке шаркал. Никто не встречал, потому что никто не знал, что выйду. Сотовый мне не вернули – он обретался где-то на экспертизе и из него все данные вынули, но кто сейчас по телефону что-то важное говорит или пишет? Из прохожих мне никто телефон не дал позвонить, а денег на такси нет. Ладно, ковыляю до остановки, заваливаюсь в автобус. Кондуктор, женщина сердобольная попалась, тут же попросила место освободить (про деньги и не спрашивала – видела, откуда я пришёл), дала телефон позвонить. Отец проводил урок в школе и трубку не взял… маму я расстраивать не стал, ну а нашим сейчас звонить – это конспирацию не уважать, за мной могли следить. Башка совсем не соображала. Позвонил барменше Эльзе, при такой профессии ты всегда днём свободен, она тут же подсуетилась и меня на остановке встретили надёжные кадры и к сопротивлению не относящиеся. А пока ехали, контролер мне ещё пирожком угостила и чаем из термоса. Нет, наши люди золотые, за них и воюем, ёлы-палы!

Три дня отмокал дома, отъедался, отлёживался. Писал в туалете кровью, да и харкал кровью, так что терял кровь из разных дырок. А нога болела, врач рану прочистил. Рентген сделали, кости целы, посторонних предметов, вроде, нет. А болит, зараза! С Марлен – не вижусь, опасно для неё. Сопротивленцы тоже не заходят. Один, совсем один.

Из монашеской кельи, где я вёл почти моральный образ жизни (я даже на порносайты не заглядывал, ибо знакомые мне порталы успешно заблокировали, теперь порево могли смотреть только нацики) меня вынула активная фаза восстания. Вколол в ногу обезболивающее, проверил старый добрый автомат Калашникова и занял место, согласно штатному расписанию. Наш отряд должен был деблокировать мост через реку. Более многочисленные отряды штурмовали комендатуры, телецентр, тюрьмы. Когда дело было сделано, я отер кровь с лица, не мою кровь, а врага моего, который уж слишком близко подобрался к моему горлу… гадость какая! Тут я услышал подозрительный шум. Попросил разрешение и отлучился проверить. Так и есть – самосуд в полном разгаре. Марлен изрядно потрепали – синяки и ссадины на лице и теле – и хотят ставить к стенке. Забуриваюсь в толпу, ору матерно, орудую прикладом автомата, оттесняю наиболее буйных. Больно уж смелые гражданские рыла из домов повылезали – толпой на одну бабу нападать. Причем, что-то их в сопротивлении не видать было в пиковые времена. Освобождаю пострадавшую и ору:

– Тихо всем! – когда гвалт более-менее стих продолжаю орать: – Кого хотите расстрелять? Она на нас работает!

Мир не без добрых людей, тут же нашлись доброхоты, обвинившие меня в том, что я пытаюсь спасти свою полюбовницу.

– Трахались мы или нет – дело десятое. Она работает на сопротивление – вот, что главное!

      Тут заголосили, что она нацистка, а значит, её по любому надо расстрелять, причём прямо сейчас.

–Короче так, отведем её к бате (наш командир), он скажет своё слово. А если в оконцовке хотите пострелять, то стреляйте в меня, – передёргиваю затвор. Автомат Калашникова и доброе слово всегда действуют более убедительно, чем простое словоблудие.