Шаги во тьме

– Мысль вас, конечно, посетила светлая, жалко только, что действия оказались еще быстрее. Письмо наша Алена Степановна в Париж отправила только вчера. Можно было не скакать из поезда, рискуя шею свернуть, а просто передать вашу просьбу начальнику почты завтра из Москвы по телефонным или телеграфным проводам. А заодно следует отправить в парижскую полицию приметы Прилуцкого, пусть наши французские друзья выделят парочку ажанов для дежурства в банке и на почтамте. А мы с вами идемте в вокзал. Сперва пошлем телеграмму на станцию в Ярцево – пускай с поезда снимут мой саквояж и перчатки и передадут в буфет фройляйн Марте. А мы с вами будем ждать следующий поезд в вокзальной ресторации. И очень хочется, чтобы у них имелся приличный коньяк, голубчик.

* * *

«Дорогая моя тетушка Алена, как здравствуете? Надеюсь, все у вас хорошо? Почечная отступила?

А у нас уж вовсю осень, но московская, мягкая, теплая – хоть и льет почти каждую ночь, но наутро уже солнце, а к обеду, почитай, никаких луж не остается, разве что там, где дворники лодыри. В хороших домах таких не держат, а вот у меня, признаться, как раз такой и служит. Ну да мы сами народ привычный.

Вы вот пишете, что я напрасно оставил учебу, что отец этого бы не желал. Может, и не желал, да спросить, увы, не у кого. Скажу по совести, не могу прекратить думать о том, что все его желания теперь, лишившись хозяина, остались совершенно неважными, как реализованные, так и несбывшиеся. И каждый день по многу раз пускаюсь я в этот спор то ли с ним, то ли с собой о том, чего ради живем мы? Для чего рождаемся на свет и копошимся здесь, стремимся к чему-то, ежели исход у всех один? Знаю, вы, тетушка, человек глубоко верующий, а я вот неверием своим и той надежды себя лишил, что после смерти что-то еще существует. Я ведь, вот потеха, после тятенькиной кончины, в те две недели, что у вас обитал, каждый вечер не просто гулять ходил – я к попу вашему ходил, к отцу Александру. Все слушал его, все пытался проникнуться, прильнуть – и все напрасно. Не принимает душа веру на веру. Простите, скаламбурил неловко, да уж вымарывать не стану. Видно, идти надо было в семинарию, а не в технологический, чтоб науки верить не мешали.

Простите, тетушка, не стану больше про это. Так и вижу, как вы строки эти читаете и плачете да шалью глаза утираете. Так не печальтесь, есть у меня, чем вас обрадовать, не думайте, что я тут лодырем в Москве просиживаю, брюки последние протираю. Устроился я на службу к одному коммерсанту, очень деятельному. Всех идей его описывать не стану, к чему вам эта скукотища, расскажу лишь, что взял он меня в себе в секретари, жалованье определил превосходное, так что папенькины капиталы пускай лежат и множатся пока. А вы, чем рыдать над моими поруганиями веры, лучше поставьте в ближайшее воскресенье свечку за успех всех начинаний Андрея Серафимовича Антонова, моего нового патрона. Мы с ним в столицу по делам собираемся, так пусть уж помогут нам высшие силы.

Кланяйтесь от меня соседям, скажите, что помню их и часто в мыслях своих обращаюсь к тем дням, когда все мы были вместе, все рядом, и из забот было лишь успеть с реки к чаю.

Крепко обнимаю, ваш любящий племянник Саша».

Владимир Гаврилович отложил последнее письмо Прилуцкого в стопку уже перечитанных ранее. Всего писем было семнадцать штук, и все оказались похожи одно на другое, будто написаны по «письмовнику»: приступ, в котором непременно упоминалась тетушкина подагра, длинный абзац про терзания Александра Алексеевича из-за смерти отца, а завершалось послание сообщением последних сведений о происходящем сейчас с отпускным студентом. В финале объятья, то крепкие, то нежные. Складывалось ощущение, что письма тетке стали для Прилуцкого этакой успокоительной терапией, помогающей смириться с утратой.

Письма эти Владимир Гаврилович перечитывал несколько раз на дню, лишь бы как-то разнообразить очередное ожидание. Деньги Прилуцкий с парижского счета действительно успел снять. А пока по каналам министерства внутренних дел сносились с местной полицией, пока убеждали Сюрте Женераль в важности дела, письмо с почтамта тоже успело найти своего адресата. Оставалось или ждать известий от смоленского почтмейстера, или надеяться, что какой-нибудь внимательный французский блюститель порядка опознает в случайном прохожем беглого студента. Аркадий Францевич даже предложил Филиппову заключить пари, какое событие случится раньше, но на наблюдательность парижских полицейских никто ставить не захотел. И оба оказались правы.

Ровно через десять дней после поездки в Смоленск в кабинете Филиппова раздался междугородний звонок. Чеканный и слишком радостный голос, который почему-то всегда появляется у провинциальных чиновников при общении со столичным начальством, доложил Владимиру Гавриловичу, что на имя мещанки Козиной Алены Степановны сегодня утром получено письмо из Парижа, от Прилуцкого А. А., и продиктовал совсем уж короткое сообщение: