Шаляпин

«Никто из тех, кому посчастливилось видеть Шаляпина в „Дон Карлосе“ Верди, не забудет облика великого артиста в момент оркестрового вступления к знаменитой арии короля Филиппа. В предутренних сумерках, при догорающем светильнике Шаляпин — Филипп сидел в кресле, углубившись в мучительно гнетущие думы. Словами невозможно передать, сколько трагизма таилось в этой печально-безмолвной позе, какой мрак души передавало лицо Шаляпина, его потухшие глаза. Шаляпин „просто“ сидел в кресле и „просто“ молчал, но мы, зрители, чувствовали, что в это молчание он вкладывает все напряжение сил творящего актера-музыканта. В его застывшей фигуре, склоненной в царственной скорби голове, в трагической неподвижности лица и глаз, в кистях рук, покоящихся на кресле, все было доведено до высшей четкости, до последней грани скульптурности. И во всем звучала музыка. Шаляпин не изображал собой позу страдающего Филиппа; его облик, как зеркало, предельно четко передавал напряжение внутренней жизни образа, непрерывное течение его мучительных чувств и мыслей. Уже задолго до своего вокального вступления Шаляпин „молча пел“ музыку, звучащую в оркестре».

Впечатление, произведенное этой, последней в жизни артиста новой ролью было так сильно, что вскоре, когда уже при изменившихся социальных условиях в Петрограде возник Большой драматический театр, его создатели, в том числе Горький, были убеждены, что в драме Шиллера «Дон Карлос», которую начали готовить к постановке, роль Филиппа II должен сыграть не кто иной, как Шаляпин.

Спектакль «Дон Карлос» был показан в Петрограде уже после февральского переворота. Шаляпин встретил свержение самодержавия с чувством несомненного удовлетворения. Его отрицательное отношение к царизму не вызывает сомнений. Ненависть к «чиновникам», к бюрократической системе, с которой он непрерывно сталкивался как артист казенной сцены, точно так же несомненна.

Он писал дочери Ирине в марте 1917 года:

«…Слушая, как народные массы, гуляя со знаменами, плакатами и проч[ими] к моменту подходящими вещами, поют все время грустные, похоронные мотивы старой рабьей жизни, — задался целью спеть, при моем первом выступлении в новой жизни свободы, что-нибудь бодрое и смелое. Но, к сожалению, не найдя ничего подходящего у наших композиторов в этом смысле, позволил себе написать слова и музыку к ним сам. Совершенно не претендуя на лавры литератора или композитора, я тем не менее написал, кажется, довольно удачную вещь, которую назвал „Песня революции“…»

В ней были такие строки:

К оружью, граждане, к знаменам!Свободы стяг неся вперед!Во славу русского народа

Пусть враг падет,Пусть враг падет!

В музыке частично был использован гимн гарибальдийцев. С этой песней, которую профессиональные музыканты (Глазунов, Черепнин и др.) признали дилетантской, он выступил в Мариинском театре на концерте для Преображенского полка. А летом, будучи в Крыму, пел ее при особых обстоятельствах в Севастополе для матросов Черноморского флота и солдат. В изложении газеты «Крымский вестник» выступление рисовалось следующим образом: «Выходит Ф. И. Шаляпин, он в матросской рубахе. Ему дают красное знамя, его окружают старшины клуба матросов и солдат, участники концерта. Оркестр играет „Марсельезу“. После поцелуев и речей и пр. он поет. И опять поет. Поет с хором. Поет в честь украинского универсала по-украински. И звуки украинской песни вызывают новый вихрь восторга. Наконец, финальный номер: — „Песнь революции“. И музыка и слова этого вдохновенного гимна принадлежат Шаляпину».

Сообщение о том, что Шаляпин пел, надев матросскую тельняшку, вызвало иронические комментарии в печати. Журнал «Театр и искусство» снабдил заметку крымской газеты следующим примечанием:

«Очень хорошо, что Шаляпин зовет спасти родину, с огромным энтузиазмом, бесконечным порывом зовет он граждан и товарищей на подвиг, на спасение родной страны, зовет, просит, умоляет. Но зачем этот костюм — матло? Зачем непременно маскарад?»

Между тем, несомненно, что в Севастополе Шаляпин был искренен в своем порыве, хотя ясного представления о том, чего ждут матросы и солдаты, куда должна прийти революция, он не имел. Мы уже видели, что и в прежнее время он, не слишком задумываясь о существе происходящего, поддавался воздействию минуты.