Шалопаи

Собственно, разговора как такового не было. Фрайерман всё не мог успокоиться, – брызжа слюной, повествовал, как прошло совместное заседание парткома и завкома.

Больше всего его возмущало поведение бывших земцев, единогласно проголосовавших за увольнение.

– Может, хоть кто-то против был? – робко уточнил Оська.

– Ага! Как же! Выкуси! – Фрайеман зашелся в злорадном хохоте. – Ни один! Не то чтоб выступить. Но руку против поднять! Главное, объявили повестку, и тут же Павлюченок ставит на голосование. Вроде, как всё ясно. Я вскакиваю: «Кому что ясно? Вы на одну доску ставите главный комбинатовский мозг и двигатель и вора-пройдоху! Одним голосованием! И вам, сволочам, всё ясно!» Подскакиваю к Виталику Беленову. Всегда ж бок о бок. «Виташа, – говорю. – Уж ты-то!» Глазёнки отводит: «Для комбината лучше». Хоменко поднимаю: «Вася, покайся. Твоя ж вина!» Мнётся: «Да я не отказываюсь». А на голосовании за поднял.

Данька всё присматривался к Оське. Тот сидел понурый, потерянный. То ли слушал кипящего Фрайермана, то ли сверялся с чем-то внутри себя.

– Да и чёрт бы с этим комбинатом! – высказалась Светка. Оська вскинул больные глаза. – Ну чего вылупился?! Что ты хорошего в нём видел? Дневал и ночевал. А что в ответ? Взяли и влёгкую взашей вытолкали. Выходит, ты им всем со своей реконструкцией поперёк горла сделался. Да ладно ты. Сама идея распрекрасная всем стала по фигу. Людям и так уютно. Каждый к своему котелку притёрся. А ты всё мельтешишь, в ногах путаешься. А значит, пусть не сейчас, так в следующий раз все равно подножку подставят. Что скажешь, Борис?

Энергию, что второй день бурлила в Фрайермане и гнала его драться за справедливость, будто разом перекрыло.

– Если б Анатолий Фёдорович… Разве допустил бы!

Светка шлёпнула ладошкой по столу:

– Ну нет Земского, нет! И комбината прежнего нет! Сколько можно пустую кашу по тарелке размазывать?! Сам-то что думаешь?

Фрайерман поколебался, положил ладонь на руку Граневича.

– Знаешь, Осип! – сказал он через силу. – Кажется, я тебе больше не помощник. Подаю на репатриацию в Израиль. Сколько можно, чтоб в сорок лет тебя рылом по стеклу возили. Руки-ноги на месте. Жена – врач. Надо – санитаркой пойдёт. Да и я… могу даже полы в подъездах мыть. Работы никакой не боимся. Пацаны подрастают. Хоть их поднимем, чтоб среди своих росли.

– А здесь больше не свои? – зацепило Клыша. – Глянь, как жизнь меняется. Каждый день что-то новое. Всё вокруг кипит!

– Пустой кипяток тоже кипит, – буркнул Фрайерман. – Покипит, да и выкипит. Или ещё хуже, смотря чего в него накидают. Антисемитизм вдруг попёр! С младенчества рос, учился. Ни в школе, ни в институте, тем паче – на комбинате – ничего. Так, краешком, больше в анекдотах. А как перестройка началась, откуда что взялось? Будто вся черносотенная похабень на поверхность хлынула… А еврей всегда – альбинос в человечьей стае. И пальцем показывать не надо. Сразу виден…

– Что ж, по-твоему, перестройка их переродила? – буркнул Клыш.

– Может, просто раньше стеснялись? – Боря повёл плечом. – А может, и вовсе, пока фашизм добивали, сами незаметно пропитались антисемитизмом. Вроде эпидемии: боролся-боролся, да сам и заразился.

Он подтолкнул пригорюнившегося Граневича:

– А то, может, вместе поднимемся?! Уж с твоей-то головой нарасхват будешь! Только слух среди химиков пройдёт, что Граневич эмигрировал, и очередь выстроится. С руками рвать станут.

– Никуда я не поеду! – глухо отозвался Оська. – Почему я должен свою страну Башлыкову оставлять? Потому что мои предки евреи, а его – черносотенцы? Так и останутся одни черносотенцы.

Распили вторую бутылку. Проводили опьяневшего, рыдающего от жалости к себе, Фрайермана.

– Хорошо, – вернулась к прежнему разговору Светка. – Уезжать – не уезжать – долгий праздник. Но с комбината ты уйдёшь. Мне муж нужен, а не арестант! Что отмалчиваешься? Тем более, сами на дорожку денег дают.

Оська простонал. Мысль о предложенных отступных, по сути – той же взятке, мучила его. Всё в нём возмущалось и протестовало. Но и не взять было невозможно. Других денег на мамину операцию не было.

– Кто бы знал, как душа не лежит! – выдохнул он.

– Не лежит – не бери, – согласился Клыш. – Я тут клад по случаю раскопал.

Он дотянулся до портфеля, выложил на стол проржавевшую металлическую банку из-под монпансье.

– Чего грязь на стол вывалил?! – рассердилась Светка. – Ты б ещё сам с ногами…

Но глянула на мужа и пресеклась.

– Неужто та самая?! – задохнулся Оська. С нежностью провёл по облупившемуся рисунку.

Клыш открыл крышку. Распиравшие банку купюры посыпались на стол.

– Здесь тебе и на операцию, и на начальный капитал. Чтоб своё дело открыть.

– Ёшкин кот! – выдавила ошалевшая Светка. – Это сколько ж ты взяток набрал?