Шанс, в котором нет правил [черновик]

Они не ответили — помнили, что разговаривать нельзя. Но все остальное запрещено не было — и невысокая, очень коротко стриженая девушка, идущая во главе группы, засвистела какой-то английский марш. Вообще-то Костя не был уверен, но звучание показалось ему очень английским. Кроме того, девушка сделала ответный жест в сторону джипа. Четверо идущих за ней повторили.

— Ладно, — Батя закрутил пэт. — Посмотрим, что вы мне покажете на финише, голубчики.

Девушка проводила его руладой.

Костя, подойдя, бухнул ящики в траву, один на другой, сам сел сверху и принялся расстегивать штаны. Как ожидалось, он стер ноги — но не там, где все нормальные люди: обувь-то он как раз подобрал и подогнал хорошо. Ноги он стер в паху. У многих полных людей при ходьбе ляжки у трутся друг об друга, а потел Кен всегда обильно, и вот теперь мокрая ткань растерла кожу на внутренней стороне бедер.

— Тут пластырем не обойтись, — сказал Батя, присвистнув. — Тут бинтовать надо.

Костя сделал руками несколько круговых движений: бинтуй, чего языком болтать. Его бы, конечно, с маршрута никто не снял за болтовню: наблюдатель как-никак; но он уже уперся продержаться по всем правилам.

— Ты понимаешь, что с тобой сделают, когда я об этом доложу? — спросил Антон, доставая упаковку для санобработки. — Прощайся с третью своей живой массы.

Если бы взгляды могли убивать… Но они не могли. Да и нагреть окружающую среду выше уже имеющихся 36 не получалось. Так что Костя только фыркнул.

— До вечера у половины будет то же самое, — правильно расшифровал его фырк Батя. — У всех баб — это точно.

Пока он накладывал толстый-толстый слой заживляющей мази и эластичный бинт, Кен потребовал какую-нибудь письменную принадлежность.

— Слушай, да говори уже по-человечески, никого нет, — сказал Антон. Костя показал кукиш.

— Планшетку я тебе не дам. — Антон порылся в бардачке, достал какую-то упаковку и стило. — У старого Отто — три милые дочки. Они написать не умели ни строчки.

«На км к Ю», — нацарапал Костя — «ЭРИБЕРТ».

Батя закрепил повязку и дернул штаны в знак того, что Костя может их снова надевать.

— Что, так плохо?

Костя кивнул.

— И никак?

Помогать не запрещалось — но Костя боялся быть узнанным. Там, в Екатеринбурге он провел с Эрибертом и другими спасенными остаток ночи и день. Эриберт, когда его забирали, был в сознании. Хоть Костю он и видел только в гриме — но фактура…

Кроме того, Костя должен был обогнать всю колонну и посмотреть на каждого. Он не мог терять время на отстающих — а вот Антон с Батей не то что могли, а были обязаны.

— Слушай, — жалостливо поморщился Батя. — А может, он просто сойдет? Попробует в другой раз?

Костя помотал головой. Эриберт крепкий парень, стоит того, чтобы немножко ему подыграть — но пощадить его гордость. В конце концов, если он честно намерен держаться до конца, чашка воды и пластырь на мозоли не особенно облегчат ему эту задачу.

— А что с ним? — спросил Антон. Костя застегнул штаны и похлопал себя по стертым местам: то же самое. Решительно махнул рукой: мотайте. Подхватил свои ящики и зашагал по заданному направлению — широким, но экономным шагом морпеха, идущего на своей «крейсерской скорости».

Эриберт его беспокоил — и всерьез. Костя не думал, что парень скиснет — тот уже не скис при обстоятельствах куда более неприятных. А вот вогнать себя в гроб, доказывая, что он не хуже прочих, может и еще как. Или окончательно перестать верить в свои силы — что немногим хуже.

Пока что, по данным Енота, из 163 человек, изъявивших желание попробовать себя в роли «скаутов Рэднора», выбыло 22 — 8 спеклись на первых пятнадцати километрах дистанции, трое получили травму (суслики! А также сусличьи норы!), одиннадцать нарушили обет молчания или поддались на Батину провокацию.

На дистанции разрешалось пить только ту воду, которую выдавали на контрольных пунктах. Ее — без ограничений. Правда, была она степлившейся, противной на вкус (от растворенных в ней минеральных солей) и на вид (от безобидного пищевого красителя). А рядом инструкторы посасывали холодненькую и чистую как слеза минералочку, пиво или сок со льдом… и люди ломались.

Алекто предупреждала, что они обязательно налетят на этот стандарт. По ее мнению, это была главная ошибка Аахена. Куда серьезнее людоедства. Разделить людей между собой — воспитанием, дрессурой, памятью о Полуночи, когда не было врага страшнее соседа — и внушить, что безопасность можно найти только под зонтиком иерархии.

Это сделали, кажется, без злого умысла. Из страха перед Полуночью, перед первыми реакциями, перед откатом назад, когда цементом, объединяющим своих, служит кровь чужаков. Лекарство оказалось едва не хуже болезни. Но действовало все же не на всех. Природа — или Господь Бог — не пожелали входить в расчеты Аахена. Были, были люди, в ком воспитание так и не смогло вытравить тягу полагаться на человека, а не на иерархию.