Шел третий день...

Но встретил Куликова незнакомый человек. На вопрос об Андрее Вадимовиче помолчал и пригласил за собой. Прошли через столовую, где шла обыкновенная рыбацкая пирушка, столь непривычная и неожиданная здесь. И в той самой комнате, где когда-то Куликов ночевал с Алешей, незнакомый человек представился новым заведующим Белорецким хозяйством и сказал, что Андрей Вадимович умер.

— Как?! Когда?! — корреспондент объяснил, что был приятелем Панюшкина, но в силу обстоятельств с самой осени не мог навестить старика.

— Знаете, — начал новый заведующий, — у Андрея Вадимовича была жена. Первая жена, — уточнил он, — не Елизавета Сергеевна, а первая…

— И что?

— Зимой она скончалась. В декабре. Андрей Вадимович сразу и заболел. Мы с товарищами зимой часто сюда наведывались — налим хорошо брал, так что все происходило, можно сказать, на наших глазах. Андрей Вадимович буквально с каждым днем становился все хуже и хуже. Приехали однажды, а его уже нет — умер. От инфаркта. Ну, похоронили его, и Елизавета Сергеевна уехала к себе. Она вообще из Тамбова. Сын у нее там… А вместо Панюшкина меня назначили… Вы как — порыбачите? Подлещичек неплохо берет, мелкий, правда. И плотвичка иногда…

— Нет уж, спасибо, я поеду домой.

Заведующий проводил Куликова и на прощанье, словно оправдываясь или извиняясь за Панюшкина, развел руками:

— Что поделаешь? Какая-никакая жизнь, а приросли — тридцать лет все-таки…

С тех пор в Белорецкий залив Куликов не ездит. Изредка в рыбацких разговорах вспоминает прежние свои там рыбалки. Добрейшего Андрея Вадимовича, обаятельнейшую Елизавету Сергеевну. И все-то сбивается, рассказывая, все-то останавливается: чудится Куликову, что из этих воспоминаний смотрит на него кто-то, может быть, даже он сам, и говорит мягким голосом: «Так-то, брат» — и с грустным лукавством подмигивает.

ПИЛОТ

Светлеющим осенним утром, разбудив окрест всех ворон, Савин посадил машину в Шереметьево, зарулил на стоянку и выключил двигатели. Полет был завершен. Несложный, обыкновенный ночной полет. Лишь теперь, выведя из работы машину, Савин почувствовал, как тяжелы веки. Сняв наушники, он закрыл глаза.

Второй пилот отворил люк, спрыгнул на бетон и, морщась и прихрамывая от резкой боли в затекших ногах, пошел под крыло. Следом за ним высунулся из люка маленький штурман, осмотрел небо, порт, исступленно зевнул и вдруг заругался хриплым фальцетом:

— Черт! Лестницу лень набросить?

Приволок дребезжащую дюралевую стремянку и, поеживаясь, спустился.

— Однако прохладно… А небо — красотища! Как на плакате Аэрофлота. Э!.. Чего там под движком натекло?

Второй только рассмеялся в ответ.

— Невежественный ты мужчина, — штурман опять зевнул, помотал головой и вытер слезы. — Ох, прошибает!.. Несолидный ты, говорю, ничуть. И первому отдохнуть не дал.

— Кто? Я? Чья дорога? — Засунув руки в карманы, он картинно вышагивал перед штурманом.

— Дорога была отличная — за семь часов долетели, но чего ты над Уралом выделывал?

— А другого эшелона, как всегда, не нашлось?

— Подходящего не было. Честно — не было! А этот — чистенький, и ветерок — наш. А?! Как шеф прошел!.. «Беломор»? Дай-ка… Шеф, Вася, он король… Может, и спички дашь?.. Благодарствую. Как он сажал тогда в Ухте! Без капли горючего! Шасси, конечно, того, но… понял? Одно слово: король. А знаешь почему? Иди, на ушко скажу по-тихому… У них с машиной любовь! Ну чего ржешь? Я серьезно! А, бестолочь… С машиной, Вася, надо обращаться, как с бабой, чтоб ты знал: тут пожалеть, там приласкать, гостинца какого…

— Какого еще гостинца?

— Дурень! Горючки, маслица разного…

— Ох-хо-хо! — второму пилоту было весело и от разговора, и от свежего, еще не пахнущего выхлопом аэродромного ветра, и оттого, что под ногами твердый бетон, а не размытая дождями заполярная жижа.

— Да погоди, послушай!

— Ну!

— Она за это все для тебя сделает!

— А насчет битья как?

— Иногда можно, конечно, если необходимо. Ну, дай договорить!

— Валяй, валяй!

— Так вот: почему бабы хужей нас летают?

— Ну!

— Взаимопонимания нет! Они ведь и промежду собой грызутся, и с машиной то же самое получается! — победно заключил штурман. — Мозгуй, Вася, пока молодой. Пригодится. А то, вижу, нет у тебя никакой серьезности.

Штурман вернулся в самолет, сказал что-то попавшемуся механику и прошел в кабину, к Савину.

— Может, заскочим?

— В международный?

— Конечно! Коньячку, грамм хоть по сто, да и позавтракать.

— Можно. Как там, плащ надевать?

— Ага, прохладно.

Порт просыпался. Погасли посадочные огни, загудел где-то топливозаправщик. Вдоль стоянки международного к красавице «Каравелле» катился голубой автомобиль техобслуживания.

В таможне собирались первые пассажиры, и какой-то провожающий, дурачась, помогал пограничнику:

— Этого пропусти. И этих двоих тоже… А этого не пускай! Не пускай, говорю! Куда ж он с такой рожей? За границу?!

Пограничник хмурился, сдерживая улыбку, и «помощника» не прогонял: помеха была невелика, а в суровой работе все же развлечение.

Вежливо козырнув, прошли два пилота «Эр Франс».

— Знакомые? — спросил штурман.

— Нет, видят, что мы устали…