Шел третий день...

Вот черный камень С синими глазами — лабрадорит. И привезен издалека. Я безнадежно долго искал его, обошел все мастерские города, мне предлагали тонны мрамора, габбро, кварцитов, граниты всех мастей; коллекционеры показывали образцы лабрадорита и с копеечными глазками, и с большими, как блюдца; я узнал химическую формулу черного камня и его синих глаз, научился отличать топазы от стекла, шпаты от засохшей известки, нечаянно собрал коллекцию минералов, подарил брату. Но камня в городе не было. Пришлось ехать туда, где его добывают.

…Лето, полдень, только что прошел дождь, и карьер выглядел фантастически: в угольно-черных разломах стен, в отброшенных взрывами глыбах, в камнях и камешках, усыпавших дно, — повсюду холодно искрилась синева.

— Знаете, — сказал начальник рудоуправления, — когда я вот так смотрю вниз, всегда вспоминаю одно и то же: войну, выжженное черное поле, на котором почему-то выросли и цвели васильки. Картина прекрасная, но печальная. Жуткая! Я понимаю вас, я сам люблю этот камень, но что поделаешь? Монолиты продаем только организациям…

Потом завыла сирена, и пришлось уйти, потому что готовился взрыв. Шли молча. У самых дверей конторы спутник взял меня за локоть:

— Вообще-то есть один вариант — я подарю вам…

— Образец для коллекции?

— Нет. Монолит нужных размеров.

— Какой-нибудь, как у вас говорят, некондиционный?

— Зачем. Выберем! Понимаете, за деньги оформить его нельзя, но… Могли бы вы дать концерт? Дом культуры у нас большой, сбор гарантируем.

— Концерт я, конечно, могу дать, но только бесплатно.

— Ну что вы! Продадим билеты, все будет солидно…

— За деньги оформить его нельзя, — пожал я плечами, мы рассмеялись.

По моим чертежам в слесарке сделали подстроечный ключ, и несколько часов я настраивал старый «Бехштейн», вспоминая времена ранних гастролей, Дома культуры с холодными залами, разбитые инструменты, которые приходилось настраивать подолгу и с большой осторожностью — между клавишами частенько обнаруживались лезвия бритв — провинциальная шутка. Ведущий все что-нибудь да напутает, хихикнет, отзовутся в зале, жидко поаплодируют, приветствуя, а в паузах слышишь спокойные разговоры о том о сем, идиотские реплики.

Теперь был опытнее: начал с наиболее популярных вещей, рассказывая о композиторах, пианистах, и так прошло без перерыва три часа.

Утром уехал, а вскоре получил пачку бумаг, оформлявших подарок «за шефский концерт». Потом пришел монолит. Идеально обработанный и с нужной надписью.

Я смотрю на него, как в зеркало, смотрю тупо, бесстрастно, надо бы хоть цветы положить, да с собою нет, забыл в машине. «Ах, камень, камень! Что, брат, в тебе толку? Ты ничего не видел и не знаешь, ты не ее, ты мой. А потому на кой ты черт мне нужен?»

Темнеет. Церковный колокол бьет шесть. Пора идти.

Привычно пахнет замшелой сыростью, слабый ветер доносит дым осенних костров — где-то сжигают листья.

— Не прогневи господа, пожалей милосердно!

— Что, мать, не узнаёшь?

Она поморщилась, припоминая, и кивнула:

— Не был давно, запамятовала.

— Давно.

Старухе подавали новички, не знавшие, что деньги она сдает священнику — своему сыну.

— Ну, с богом, приходи.

— Приду. Не скоро. Опять забудешь.

Ворота, и над ними крест.

— Куда теперь? — спрашивает таксист.

— В консерваторию.

— Пока тебя ждал, две «Волги» долбанулись.

— Ну и как?

— Ерунда, могли и похуже. За сто метров видел: впритирку идут, а друг на друга не смотрят. Хрясь! — частнику заднюю дверь помяло, а этому, с одиннадцатой базы, бампер. Как люди ездят? Я вот уже пять лет за рулем — ни единой царапины, а до этого на грузовике месяца три — и тоже ничего. Аккуратненько надо! Я даже не представляю… Ты когда-нибудь попадал в аварии?

— Нет. А впрочем… лет пятнадцать назад. Автобус в столб врезался.

— Ну и как?

— Шишек понабивали…

— Повезло! А то, знаешь, бывает как?..

Погибнув тогда, я, наверное, потерял бы столько же, сколько вовсе и не родившись: все-то нечего было терять. Вскоре начались каникулы, я просился в горы кататься на лыжах, но путевку достать не удалось, и меня отправили в зимний лагерь на взморье. Отправили со скандалом. Когда бы знать!

Там все было — туман. И только один вечер, последний, я помню сейчас, буду помнить всегда и вспомню, умирая: снег, сосны, море… Она остановилась, я прошел еще несколько шагов, обернулся… Так началась моя жизнь.

А когда через два года я опять целовал эти губы, они были лекарственно-горьки и глянцевито блестели на неподвижном опаловом лице. Ночью, хотя я не спал, приснилось поле, люди, идущие по нему, и вдруг кто-то падает впереди, и кто-то еще, с каждым шагом их становится больше… И лучший твой шанс — отдать жизнь не за просто так.

Любопытная вещь: с чем ни сравнивай жизнь — все трогательно получается.

— Здесь, что ли?

— Дальше, к служебному.

— Ага. А вот еще случай был, у Савеловского…

Мне встречаются разные консерваторские люди. В гардеробной — суетливый и приветливый старикан Федя, неизменно интересующийся новой программой.

— Рахманинов? Как хорошо-то! Вот уж послушаю, а? Должно, интересно выйдет, Рахманинов, а? — И глаза его начинают радостно слезиться.