Шел третий день...

— Ай-яй-яй, Рахманинов, а? — все вздыхает старик, выйдя из гардеробной и провожая меня удивительно ласковым своим взглядом до самых дверей администратора.

В кабинете Анны Михайловны вечный запах табачного дыма и валерианки.

— Ну, голубчик, явились? — спрашивает она с притворной строгостью. — Все в порядке? — Говорит сквозь зубы, не вынимая изо рта папиросы, мундштук которой густо окрашен помадой, и щурит от дыма глаза.

— В филармонии были? С оркестром договорились? Давайте, давайте Рахманинова. Он уже в абонементе стоит. Что-нибудь так декабрь, январь… Да! Приходила музыковед с телевидения — Березовская. Где-то здесь крутится…

На лестнице поджидает меня Борис Львович — настройщик. Мастер и абсолютно бескорыстный человек. Кроме консерваторских, он настраивал еще несколько наших роялей и никогда не брал денег. Чтобы отблагодарить его, приходилось выдумывать всякие «предпраздничные премии», «памятные подарки», которым он удивлялся, но верил. Не верить не умел.

— В третьей октаве на «ре» одну струпу заменил. Держится вроде неплохо, но, черт ее знает, вдруг поползет? Как раз в первом отделении самая нагрузка, вдруг?..

Никаких «вдруг» не случится, но, как обычно, волнуется он больше исполнителя: будет, знаю, стоять у дверей и грызть ногти. Он и сейчас уже шмыгает остреньким носом, часто моргает, трет бровь, приглаживает редкие волосы.

— Спасибо, Борис Львович, большое спасибо.

Кивает, подносит кулачок ко рту и начинает обкусывать мизинец.

В артистической навстречу мне поднимается из кресла стройная женщина с сияющими глазами и необыкновенно подвижной головой.

— Чем могу быть полезен?

— Березовская, из музыкальной редакции телевидения. — Глаза ее то заволакивались ресницами, то вдруг снова вспыхивали восторгом. — Мы хотели бы сделать передачу о вашем творчестве.

— И что?

— Не могли бы вы уделить мне несколько минут? Я уже писала о вас.

— Читал.

— Не понравилось?

— Говорить об этом, по-моему, бесполезно. У вас, как, впрочем, и у ваших коллег, композитор непременно что-то хочет «сказать» своим произведением, передаст «мысли», рисует «картины», и вы всегда знаете, какие картины…

— Но…

— У вас есть дети?

— Дочь, а что?

— Возьмите вашу статью, слово «соната» замените на слово «дочь», а вместо фамилии композитора поставьте собственную, тогда, может быть, поймете, почему не понравилось. Я, разумеется, несколько упрощаю, но, видите ли… И потом, вы чрезвычайно восторженны. Впрочем, это тоже общее для всех музыковедов свойство. Ну да ладно.

— У меня остался невыясненным ряд вопросов.

— Только конкретней, пожалуйста.

— В мемуарах вашего учителя дважды говорится о вас. Я выписала. Сначала вот что: «Он поразил меня еще во время вступительных экзаменов, поразил абсолютной, неистовой самоотдачей. Даже в тех фразах, которые можно было играть традиционней, академичней, он буквально выворачивался наизнанку. В другом случае это показалось бы забавным, но здесь — да простят мне читатели выспренность стиля — на клавиатуре лежало сердце… Техники, правда, не было совсем — сказывался перерыв в занятиях». И еще одно, секундочку… «Бетховен… Бетховен… конкурсы…» Ага, вот: «…но существует неопределенная гамма чувств, их оттенков, в проявлении которых он чрезмерно сдержан, и оттого много теряет. Я замечал это в его исполнении самых разных композиторов, особенно чувствовал в шопеновских вещах — в некоторых мазурках и ноктюрнах. Лишь большим усилием воли можно было проникнуть сквозь внешнее оцепенение и установить контакт с исполняемым», — читала она как школьница, до безобразия выразительно.

— Так что же вас интересует?

— Сначала: перерыв в занятиях. — И приготовила блокнот.

— Однажды, решив стать самостоятельным, я бросил музыку и несколько месяцев проработал в типографии. Потом меня разыскала бывшая моя преподавательница и заставила заниматься. Вам это интересно?

— Секундочку…

Отлично помню, как, вернувшись со смены, застал дома сильно располневшую Зою Павлову. Взглянув на мои руки, она заплакала. Мать тоже ревела. Смешно было подумать, что эти вспухшие, изрезанные бумагой пальцы совсем недавно…

— И второй вопрос: о какой гамме чувств идет речь?

— Понятия не имею. У вас всё?

— Еще два маленьких вопроса. Сколько часов в день вы работаете?

— Круглые сутки.

— Ну, а на самом деле?

— Десять, семь, пять, — сколько надо.

— Вы волнуетесь сейчас?

— Не знаю.

— Ну, раз уж вы так любезны и терпеливы, то позвольте…

— Однажды терпение кончается. Простите меня.

Она пытается еще что-то сказать, но тут, слава богу, в комнату влетает Ниночка — диктор телевидения, удивительно энергичная, вечно улыбающаяся, очаровательная Ниночка.

— Как?! Вы еще не переоделись?! Березовская! Отстань со своим блокнотом — первый звонок дали!

— Ухожу, ухожу. — Но, прежде чем уйти, Березовская долго благодарит меня, отступая небольшими шажками. Наконец сияющая улыбка и восхищенный взгляд скрываются за дверью.

— Замучила?

— Да ну ее.

— А теперь быстренько переодевайтесь. Изменений в программе нет? Превосходно. Скорей, скорей, я отвернулась.