Шел третий день...

— Оружие, как известно, и само стреляет, ну а, — приезжий улыбнулся, — «где труп, там соберутся и орлы» — так, кажется?

— Истинно так, — смягчился диакон. — «Двое будут на поле: один возьмется, а другой вставится». На это сказали ему: где, господи? Он же сказал им: «Где труп, там соберутся и орлы» — так. Кровопролитие случится, — грустно подытожил диакон и вздохнул. — Такая тишь… Живем спокойно, друг для друга аки братья. Я, скажем, поп, он — фельдшер, третий там цирюльник, булочник… Ни бунтов у нас никогда прежде не было, ни недовольства. Даже теперь… И Лузгунова-то Семку я крестил. И с батюшкой евонным рыбку лавливали, — диакон уж готов был прослезиться. — Батюшка их у Шалаевой на солеварнях работал. Почитай, годов десять, как помер, или боле? — задумался, припоминая.

— Вам, отец диакон, должно, в церковь пора?

— Мы зимой вечерню не служим — по темноте никто в собор не идет.

— Отчего так?

— Волки, — простодушно ответил диакон.

— Экая глушь — волки в городе…

— Да, по улицам бегают, по дворам. В амбары залезают, в избы.

— Экая глушь, — повторил приезжий, кажется, несколько потрясенно, минуту молчал, но потом во взгляде его вновь появилась улыбка. — А что мужик-то ваш отъявленный мерзавец?!

— Он верный и послушный…

— Собака!

— Ну зачем вы? Он верой и правдою служил игуменье, а сейчас, когда супруга моя преставилась, — перекрестился, тронул глаза, — я попросил его. Он хорошо готовит и по двору все справно помогает…

— Да, ценный человек, — сказал приезжий самому себе. — Я с ним поговорю. Конфиденциально.

— Да-да, — не поняв, диакон согласился на всякий случай. — Поговорить можно.

III

Работный двор с жильем наемных работников находился в пределах монастыря, но был обнесен забором и вход имел отдельный. Микушин не знал этого, потому даже испугался, когда, миновав главные ворота, мужик повел его вдоль кирпичной стены. Но вот остановились, мужик отворил калитку и между штабелями дров провел Микушина к дому. Это были монастырские палаты в один этаж, с двумя рядами келий. Проводив поручика к свободной келье, мужик нарочито услужливо распахнул дверь, старательно и долго зажигал свечи, загадив при этом стол воском, поклонился в пояс и вышел, всей своей шутовской угодливостью показывая уездному полководцу, кто здесь истинный хозяин положения.

«Холуй», — раздраженно сплюнул поручик и, не раздеваясь, лег на кровать. Напряжение, в котором держала его беседа с незнакомцем, медленно уходило, и тусклые мысли полезли в голову.

«Нескладно все. И поужинать нечем. У диакона, дурак, постеснялся, а этот черт, конечно же, специально забыл. Как все нескладно, плохо! Господи! Застрелиться, что ли? Дворянин, офицер… Бессмысленный конец. А кто узнает, что меня убило?! Боже, как смешно…»

Поручик вспомнил станцию Кузенково, где формировался эшелон, грязную ресторацию, где перед отъездом на фронт генералы давали прощальный обед. Вспомнил испуганный вопль дамы, увидевшей что-то на его лице, вспомнил, как долго спьяну рассматривал себя в зеркале и как протрезвел, заметив на виске вошь. Ночью поручик бежал во встречном поезде, и жизнь пошла наперекосяк.

«А этому все откуда-то известно. Мефистофель без бороды… Откуда? Не диакон же ему рассказал? Диакон не знает ни названия станции, ни номера дела. Номера, впрочем, я и сам не знаю… И зачем он приехал? Да полно, тот ли он человек? Хам, наглец, лицо беспородное… Боже! Никто никогда со мной так не разговаривал… Под арест посадил! Боится, что я помешаю перевороту… Все равно ему без меня людей не собрать. Господи, скорее бы все! Мужики злые: жрать нечего, грабить некого. Имения хватило на месяц. Накапливалось десятилетиями, а я за месяц на ветер пустил. Если бы батюшка был жив, наверное, застрелил бы меня. Господи! До чего же тоскливо, до чего несчастно! И ничего не съел за весь день, а теперь уж точно не принесут… Да вообще: был ли я счастлив когда-нибудь? Нет… А впрочем… Был! — И вспомнил, как мальчишкой удил карасей в пруду. — И вправду счастье!» — И заснул горячечным, беспокойным сном.

Когда, проводив поручика, мужик вернулся, диакон уже почивал.

— Как тебя, брат, зовут? — спросил приезжий.

— Сова, — смущенно гоготнул мужик.

— Отчего так?

— Рожей схож. Нос, вишь, крючком, башка круглая, глаза опять же. Не иначе от этого.

— Возможно. Слушай, Сова, ведь ты монастырский?

— А то как же! Семнадцать годов верой и правдой игуменье отслужил. Это вот счас еще и диакону маненько помогаю — их благоверная померла…

— Ну а в монастыре что?

— Ежели насчет политики — страшно! Все отдадут против Советов, а запасов — не сосчитать!

— Ну а так — что за жизнь?

— Жизнь как жизнь: они все молятся, а я дрова рублю, воду таскаю.

— Только-то и делов? — улыбнулся приезжий. — Бабеночки, поди, и пошаливают?

— Иногда, конечно, случается. — Сова помолчал и, словно проверяя приезжего, нерешительно добавил: — Бывает, что детишки в пруду оказываются…

— Ну?! — с неподдельным любопытством воскликнул тот.

— А то как же! — обрадовался Сова. — Каждый год притапливают. Иногда меня просят.

— А на кого детишки похожи? — приезжий подмигнул.