Шипка

Она многое успела рассказать Андрею в своих письмах, но дневник оказался настоящей исповедью. Андрей еще глубже осознал, почему эта светская барышня, вместо того чтобы вальсировать на балах, кокетничать, показывать новые платья, туфли, шляпки, украшения и прочую мишуру, отправилась в действующую армию. Она желала творить только добро и считала, что в данный момент это лучше всего можно сделать в лазарете или на перевязочном пункте, где так много покалеченных, несчастных людей. Она безропотно сносила все обиды и оскорбления некоторых господ врачей, видевших в каждой сестре милосердия искательницу легких приключений. Меряя людей на свой аршин, они оставались пошляками, несмотря на «благородное» происхождение. Не добившись своего, они посылали Ольгу Головину на самые грязные работы, потешались над нею, а она гордо переносила все это, понимая, что самые грязные работы среди больных благородны, что они не унижают, а возвеличивают человека.

Она и сама часто просилась отправить ее туда, где особенно трудно и опасно. На Шипке ей довелось под огнем перевязывать таких, кто три или четыре дня валялся на поле боя в нестерпимую жару. Сначала она выбирала скопище червей из их ран, потом обмывала, смазывала, перевязывала, ободряла. Ее частенько тошнило, и она выбегала на улицу, чтобы не обидеть искалеченных, не прослыть неженкой и чистоплюйкой. Она стирала грязное белье, хотя раньше имела смутное представление о стирке, могла снять с себя одежду н прикрыть больного, трясущегося в лихорадке, хотя знала. что на нем полно паразитов и что эти паразиты могут быть разносчиками сыпняка. Она и заразилась, и заболела, и много страдала, и уже знала приговор своей судьбе, но не роптала, а принимала это как должное.

Она так и не поняла, что случилось на Шипке, а точнее — почему это случилось. Ее разум не мог воспринять такую жестокость: как же, спрашивала она, можно морозить живых людей и не прийти к ним на помощь, не облегчить их муки? Она вытаскивала из операционной десятки отрезанных рук и ног и грузила их на подводы, а потом утешала, как могла, безруких и безногих. Но себя утешить не могла. Что же мешало начальству своевременно перебросить в Габрово, а потом на Шипку валенки и полушубки, теплое белье и шапки, чтобы одеть людей и спасти их? Наивное существо, она даже прикидывала, сколько бы стоили валенки, полушубки, белье и шапки, чтобы одеть людей и спасти их. Не ответила она и на главный вопрос: почему поскупились на жалкие гроши, когда попусту швыряемся миллионами? Вопрос следовал за вопросом. Но ни на один не было ответа. Почему, защищая другой народ, что в общем правильно и гуманно, мы не думаем о своем народе, не бережем его, хотя ему, этому народу, нет цены?

Много страниц в дневнике она отвела своим сердечным чувствам. Андрей как бы впервые смотрел на себя со стороны. Иногда он улыбался, но чаще хмурился: Ольга беспокоилась о нем, переживала каждый бой, в котором он участвовал, молила бога сохранить его от всех напастей. Как бы подводя итог своему душевному влечению, она написала уже дрожащей, непослушной от болезни рукой: «Я много читала о любви и всегда сравнивала любовь других со своей. И всегда ставила себя на место героинь (пусть не осуждают меня за такую самоуверенность!), находя, что могла бы поступить точно так, как и они. Могла бы не спать сколько угодно ночей и сидеть у постели раненого Андрея, как это делала Наташа Ростова (боже, избави моего Андрея от такого печального конца!). Могла бы пойти в Сибирь, как это сделала княгиня Волконская. Я не мыслю себя без Андрея, он для меня — сама жизнь!»

Оленька лежит в холодной габровской земле, покоится в простом солдатском гробу, некрашеном, неструганом, грубом. Что ж, ее смерть похожа на солдатскую, она испытала ие меньше, чем они.

«Тебя нет, — думал Андрей, перечитывая на скамейке ее дневник, — но помнить тебя буду не только я, Оленька. В разных концах России назовут твое имя, и, в этом я совершенно уверен, на Руси появятся сотни Оленек — это в твою честь, милая, любимая моя!»

Солнце спряталось за тучами, и пошел снег, белый и лег-

кий. Летел он медленно и плавно, походил на невесомые пушинки и не напоминал о холоде. Да и ничто в Габрове но напоминало о Шипке и ее морозах. Если жить в Габрове можно даже не поверить в трагедию, которая разыгрывается вот уже сорок дней на недалеких вершинах. Впрочем, жители Габрова знают, что там происходит. Не раз тащились они туда на мулах и волах с теплыми вещами. Видел там Андреи и Елену. Она доставляла шкуры для обуви, шубы и различные теплые вещи. Капли утешения в море страданий! Ценны они были, скорее, как проявление искренней доброты болгар.