Шипы и розы

А что если так оно и есть? И некий мистер Сандерс ничем не лучше сынка Джейкоба: ни в манерах, ни в привычках, ни в отношении к людям вокруг. А если это так, то о чём могут переписываться два откровенных негодяя, хоть и красивых снаружи, но гнилых внутри?.. Дрожащими руками Малеста надорвала конверт и вытащила лист бумаги, такой же иссиня-белый, исписанный от начала до конца идеальным, летящим, словно птица, почерком.

«Дружище, Генри, – начиналось в письме, – как ты? Как Лондон? Как наши очаровательные приятельницы-хохотушки? Только не говори, что ты забросил это дело и все дни проводишь у ног кузины Кэтрин. Ведь не проводишь, так? Что касается меня, то вот уже сутки я схожу с ума в этой глухомани. Ты, наверно, сейчас смеёшься и думаешь, что я вовсю претворяю в жизнь нашу шалость и соблазняю мачеху? Не угадал! Я пытался. Честно пытался. И улыбался ей, и намекал на свой интерес, но после каждой такой попытки мне становилось так тошно, как бывает, когда весь вечер пью на голодный желудок.

Здешняя скука сводит меня с ума. Я бы и рад чем-то заняться, да только в голову ничего не идёт. Судя по всему, покер здесь не в почёте, и вечера будут долгими и серыми. Спасти меня может только чудо, и имя тому чуду – подвязка. Вот сижу, пишу тебе это письмо, а сам всё время думаю, как бы быстрее заполучить эту никчёмнейшую вещицу и удрать обратно в Лондон, где кипит жизнь и каждый день полон событий. Но чувствую, надолго меня не хватит, и я либо возьму желаемое силой, либо плюну на всё и вернусь в город. Уж лучше кукарекать всем на посмешище, чем провести ещё один день в глуши, в компании неотёсанных слуг и безмозглой курицы, на шее которой ожерелье моей матери...»

Малеста на минуту оторвалась от письма, перевела дыхание и помахала рукой перед лицом, прогоняя волнение. Возмущение переполняло её всю, читать дальше было противно, но глаза так и тянулись к письму, и Малеста снова развернула листок и продолжила читать.

«...Утром я согрел её в своих объятиях. Ну, ты, верно, помнишь мой любимый трюк с накидкой, на который покупались все знакомые нам девицы. В ответ на мою заботу она чуть мне не врезала. А в первые же минуты нашей встречи огрела меня статуэткой по голове. Да так, что к шишке до сих пор больно прикасаться. На жалость я тоже пробовал давить, но... Не знаю, каково тебе с твоей кузиной, а мне – стоит увидеть её глаза – сразу становится не по себе. И в дрожь бросает, и выворачивает, и руки трясутся... Мягко говоря, рядом с ней я чувствую себя полнейшим идиотом; выражаться сильнее не стану, иначе это наполненное чисто дружеской любовью письмо превратится в сборник непотребных ругательств, а мне бы не хотелось портить тебе настроение, особенно если в руках у тебя сейчас отличный бренди, выуженный из отцовских погребов. Всё не пей – оставь мне немного. Встретимся – поведаю о своих мучениях в подробностях. Искренне надеюсь, что у тебя всё идёт с кузиной гладко, и так же искренне тебе завидую. До встречи в «Сорняках», а лучше на лодочной станции в Королевском парке. Возьмём напрокат лодки и вёсла, и в этот раз я тебя точно уделаю! Обещаю! Вот теперь уже прощаюсь окончательно и откладываю перо в сторону. Твой преданный друг, Тим Андервуд. Девонсайд».

Малеста швырнула от себя письмо. Её руки и губы дрожали, и глаза ярко блестели, но причиной того блеска были вовсе не глазные капли, прописанный доктором Уотнером, а обычные слёзы, солёные и горьковатые, делающие любого человека в глазах остальных крайне беспомощным, слабым и отличным предметом насмешек и пересуд.

Нет. Не бывать этому. Малеста стиснула зубы так сильно, как только могла, чтобы перестать жалеть себя, а, наоборот, разозлиться как следует. Это чудовище не достойно проявления ни одного из её чувств, кроме презрения. И впервые Малеста всем сердцем пожалела, что Тим уехал: больше всего на свете ей сейчас хотелось, чтобы мерзкий мальчишка снова переступил порог дома, и уж она бы в этот раз церемониться с ним не стала... Не поверила бы ни одному его слову, ни одной улыбке. Не позволила бы пользоваться собой, как вещью, а...

А что бы ты сделала?